— я никогда не видывал такой храброй женщины, поэтому и почитаю тебя. Я люблю храбрость в мужчинах, она и должна быть им присуща по природе, но в женщине она прямо поражает меня.

— Рада слышать это, Метюб, — просто ответила Элеонора.

— Так ты позволяешь мне навестить моего жениха?

— Да, вечером, как сама ты просила.

— И позволишь мне ухаживать за ним?

— Согласен и на это, синьора, но только с одним условием…

— С каким же?

— Чтобы ты научила меня тому особенному приему, которым ты одержала надо мной верх на поединке. Я только потом догадался, что это был какой-то прием, которому можно научиться лишь в чужих землях, у самых искусных мастеров фехтовального искусства. Так научишь, синьора? — почти с мольбой повторил он свою просьбу.

— Пожалуй, когда будет удобно… А ты не можешь ли сказать мне, что думает Гараджия сделать со мной?

— Не могу, синьора, потому что сам не знаю этого. Никогда нельзя угадать, что она сделает через минуту, она непохожа на обыкновенных людей, о которых наперед знаешь, на что они способны… Однако что же мы все стоим тут и разговариваем? — спохватился капитан. — Следуй за мной, синьора, в назначенное тебе помещение, а потом я пойду, распоряжусь взять на буксир твой галиот.

Герцогиня очень желала бы пройти сначала в больничное помещение, чтобы взглянуть на раненого, но покорилась необходимости и покорно последовала за капитаном в каюту, расположенную в носовой части галеры. Миновав столовое помещение, Метюб подвел свою пленницу к красивой резной двери и сказал:

— Можешь безбоязненно войти сюда, синьора, и оставаться в этом помещении. Находясь под моим покровительством, тебе нечего бояться.

— За себя я никогда не боюсь, но беспокоюсь о своем женихе, — ответила Элеонора.

— И о нем не тревожься: я сейчас пошлю к нему нашего врача; он будет ухаживать за ним, как за родным братом… или, вернее, как за мной самим, — сознавая свое достоинство, поправился Метюб.

Отворив дверь, он впустил свою спутницу в большую каюту, убранную с восточной роскошью, поклонился и запер снаружи дверь, к которой приставил двух солдат, вооруженных пистолетами и кривыми саблями. — Никого сюда не пропускайте, кроме меня да того капитана янычар, который у нас да борту, — приказал он солдатам.

Когда он поднялся на палубу, оказалось, что матросы и без его распоряжения уже взяли галиот на буксир и повернули назад галеру, которую теперь искусным маневром направляли по полосе более сильного ветра. Похвалив их за расторопность, Метюб начал было отдавать другие приказания, как вдруг из больничного помещения вышел Лащинский и сказал ему:

— Раненый только один, да и тот, как нарочно, во-первых, жених этой капитанессы, т. е. знатное лицо, а во-вторых, с ним много возни: он, кажется очень плох, и врач не может вынуть у него пулю, застрявшую где-то чуть ли не в самом легком.

— В легком? — повторил Метюб, нахмурив лоб.

— Да, в левом.

— Гм!.. Неужели он умрет?

— Чего доброго. Удар шпагой был бы менее опасен.

— Это очень неприятная история, — заметил Метюб, подумав немного, — я дал слово Гараджии вернуть всех беглецов живыми.

— Ну что ж, только одной обузой меньше…

— Почему вы так говорите, капитан?

— Ах, это я так… про себя, — уклончиво ответил поляк. — Ты не знаешь, Метюб, что намерена Гараджия сделать с этой капитанессой?.. Впрочем, нет, она своей храбростью действительно скорее заслуживает быть названной капитаном Темпеста… Какая участь ожидает капитана Темпеста в Гюссифе?

— Не могу. Гараджия мне ничего не говорила о своих намерениях, а угадать их невозможно.

— Пожалуй, вздумает убить его?

— Очень может быть. Это будет вполне на нее похоже.

— Я ей не позволю сделать это, — с решимостью заявил поляк.

Турок только презрительно улыбнулся.

— Гм! Ты, кажется, не на шутку заинтересован этой христианкой? — насмешливо проговорил он, обдавая своего собеседника каким-то странным, не то презрительным, не то прямо враждебным взглядом.

— Я никому не обязан отдавать отчета в своих чувствах, капитан, — сухо ответил Лащинский.

— Я его и не требую…

— И прекрасно… Где находится венецианка?

— В каюте самой Гараджии.

— Мне нужно видеть ее.

— Можешь, когда тебе угодно. Гараджия не приказала мне препятствовать твоим свиданиям с ее пленницей. Только предупреждаю тебя: если ты тронешь ее хоть пальцем или оскорбишь грубым словом, то будешь иметь дело со мной.

— За кого же ты меня принимаешь? — сердито произнес поляк. — Я ведь не дикарь… Ну, так я иду к ней…

Узнав, где находится каюта пленницы, он быстро разыскал ее, повелительным знаком заставил отступить стоявших возле нее часовых, притворил дверь и, смягчая свой грубый голос, проговорил:

— Простите, синьора. Мне нужно с вами поговорить.

Герцогиня сидела на мягкой оттоманке, под окном, прорубленным под верхней частью носа судна. Глаза ее были неподвижно устремлены на море, на ресницах повисли две слезинки, а лицо было задумчиво и печально.

— Синьора! — громче повторил поляк, видя, что она не замечает его. — Должно быть, шум волн, подымаемых ходом галеры, мешает вам слышать мой голос?

И на этот раз молодая девушка не пошевельнулась.

— Клянусь бородой пророка и всех турок, вместе взятых, я ведь не раб ваш, чтобы не отвечать мне, когда я обращаюсь к вам! — с раздражением вскричал поляк. — Сколько же раз мне окликать вас?

Герцогиня вздрогнула и обернулась. Увидев стоящего в нескольких шагах от нее поляка, она вскочила и с пламенеющими щеками и глазами горячо произнесла:

— Ах, это вы?.. Да, вы, действительно, не раб, но гораздо хуже, вы — ренегат! Самый жалкий из всех рабов не изменил бы своей религии, как сделали вы, синьор Лащинский. Зачем вы явились на Кипр? Кого вы брались защищать своей шпагой: льва святого Марка или полумесяц?

— Кого придется, синьора… Я не патриот и не ханжа. Мне совершенно все равно, за кого или что биться, лишь бы просуществовать как-нибудь… Я не скрываю, что ищу приключений, подобно многим другим, умеющим владеть оружием. Но я пришел не за тем, чтобы вести с вами беседу на эту тему, на это будет время впереди…

— Так зачем же вы пожаловали, синьор Лащинский?

Вместо ответа поляк притворил дверь и осторожно выглянул из нее, потом запер ее, почти вплотную подошел к герцогине и шепотом спросил:

— Знаете вы, куда вас везет Метюб?

— Знаю. Обратно в Гюссифскую крепость, — ответила Элеонора, с удивлением глядя на него.

— Другими словами, к Гараджии, — поправил ее поляк.

— Да. Ну, и что же дальше, синьор?

— А какого приема ожидаете вы теперь от этой женщины, пользующейся такой дурной славой за свои прихоти и за жестокосердие?

— Разумеется, не особенно любезного. Я принимаю во внимание случившееся и…

— Да уж поверьте, что вы и на тень «любезности» с ее стороны не можете рассчитывать, — перебил Лащинский. — Она была взбешена вашей выходкой и никогда не простит вам ее. Я пришел к вам не как враг, а как друг, готовый вместе с другими вашими друзьями пожертвовать собственной жизнью ради вашего спасения.

— Это вы-то?

— А почему же нет? Я вполне искренно повторяю вам, что готов на все, лишь бы спасти вас, и поверьте, что теперь, будучи ренегатом, следовательно, пользуясь доверием магометан, я могу больше принести вам пользы, чем если бы я остался христианином. Это может подтвердить вам и турецкий костюм, который я ношу.

— И вы хотите спасти меня?

— Да, и всех ваших.

— И даже виконта?

Этот вопрос, по-видимому, смутил поляка, но после непродолжительного колебания он и на него ответил по возможности спокойно:

— Конечно, и виконта, если вы этого так желаете и если он останется жив после своего ранения.

— Боже мой! — вскричала внезапно побледневшая герцогиня. — Разве его рана смертельна?

— Смертельна — едва ли, но очень опасна, и я думаю, что виконту немало придется повозиться с ней.