Ровена молчала.

— Знаете, меня давно никто не посылал к черту, — признался Кребс, угадывая изящные линии ее тела, обтянутые халатом. «Перестань!» — велел он себе. — Оберман говорил, что в вас есть этакое нахальство, и он не ошибся.

Смутившись, Ровена принялась извиняться, но Кребс резко перебил ее:

— В общем, я послушал группу. Удивился. Мальчики и впрямь хороши.

— Да, — согласилась она затаив дыхание. Неужели он собирается сказать то, что она надеется услышать?

— Ладно, я займусь ими, — черные глаза Майкла Кребса блеснули. — Но не за двести тысяч. «Мьюзика» может ничего мне не платить пока, но потом — пять процентов от всей прибыли в качестве гонорара.

— Пять процентов? Это много денег, — сказала Ровена, пытаясь сдержать волнение.

Кребс смотрел на нее.

— Ну так как? Заключаем сделку?

— Да, сэр, — ответила Ровена, едва не задохнувшись от чувства победы. — Спасибо, мистер Кребс. Я уверена, вы не пожалеете.

Майкл Кребс! Майкл Кребс собирался стать режиссером «Атомик масс»! Сделка века!

— Да уж конечно, лучше бы не пожалеть. Вы можете называть меня просто Майкл, — разрешил он, наслаждаясь реакцией девушки.

Кребс снова оглядел ее. На этой неделе его жена навещала родителей, и можно не спешить домой. Девушка заинтриговала его — талантливая, волевая, умная, немного дерзкая… Что ж, пытался он оправдаться перед собой, они сейчас с ней работают.

— Почему бы вам не одеться, Ровена? Я покажу Нью-Йорк.

— Значит, кто-то из двоих, — заключил председатель, поигрывая папкой. — Да, именно так.

Натан Розен смотрел сквозь стеклянную стену офиса на крыше небоскреба, ощущая себя неуютно. Он не страдал головокружением, но это же шестнадцатый этаж, верхушка башни «Америкэн мэгэзинз» Чудачество Мэта Гуверса заключалось в том, что стены верхнего этажа на три фута из чистого стекла — он хотел обозревать весь Нью-Йорк, вплоть до океана.

— Журналистика что — обозрение! — заявлял Гуверс.

Натан Розен — новый человек в управлении «Америкэн мэгэзинз». Он еще не слишком привык. Во всяком случае, убеждал он себя, именно вид отсюда заставляет его нервничать, а вовсе не то, что из двух предложенных боссу кандидатур с одной он тайно встречается.

— А не слишком ли они молоды? — спросил Гуверс.

Джо Голдштейну тридцать. Топаз Росси — двадцать три.

— Да, весьма способные дети, — улыбнулся Натан, которому исполнился сорок один. — Но они оба доказали, что могут руководить журналами. Тираж и прибыль поднялись, а цена уменьшилась на все издания, которыми они занимались.

Гуверс кивнул, соглашаясь.

— Да, это мне помогло выйти из затруднительного положения.

— Я знаю, сэр.

— У Джо Голдштейна степень магистра экономики, — сказал председатель. — А у Росси?

— Она кончает первый курс. Занимается вечерами и по выходным. Не хочет отнимать время у работы.

— Это по той программе, которую кредитует «Айви Лиг»?

— Да.

Гуверс подумал.

— Верное отношение к делу, — сказал он. — Хорошо. А эти твои дети знакомы?

— Нет. Голдштейн только что приехал в Нью-Йорк. Он работал в лос-анджелесском отделении.

— Так сведи их, Натан, — велел председатель. — Каждый вправе знать соперника.

Джо Голдштейн пребывал в отвратительном настроении.

Не хочет он всего этого дерьма, сердито думал он, для чего пустая трата времени?

Джо в который раз поправлял безупречно сидевший галстук-бабочку. Черт побери, как он ненавидит смокинг! Ужасно себя в нем чувствует, ему кажется, он похож на официанта. Но ты не имеешь права отказаться от приглашения на ужин с Натаном Розеном, директором «Америкэн мэгэзинз» на Восточном побережье. И если в приглашении указано — смокинг, ты обязан его напялить.

Красивый раздраженный молодой человек смотрел на него из зеркала. Джо попытался хладнокровно оценить себя. Бесстрастно оглядел иссиня-черные волосы, безжалостно коротко подстриженные; темный напряженный взгляд отливал металлом, широкий подбородок чисто выбрит. Он здорово загорел на калифорнийском солнце, под белой рубашкой бугрились мышцы, длинным сильным ногам было неудобно в футляре брюк из черной ткани. Он нахмурился.

В тридцать лет Джо Голдштейн оставался сознательным холостяком и производил впечатление человека, У Которого Есть Все. Старший из четырех сыновей в семье массачусетского лавочника среднего достатка, он рос властным и ответственным за других, младших. У Джо всегда были амбиции. Он отличался в школе, сперва в пример братьям — Клиффу, Мартину и Сэму — показывал, как это делается, потом быть первым стало второй натурой. Он получал только самые высокие баллы, был нападающим футбольной команды, три года подряд набирал большинство голосов на конкурсе «Кто добьется успеха». Его родители, верившие в труд, Бога и семью, сумели внушить эти ценности старшему сыну.

Джо помогал старикам перейти через дорогу, часть доходов еженедельно отдавал на благотворительность, вставал перед женщиной, входившей в комнату. У Голдштейна было лишь два препятствия, чтобы стать образцом совершенного молодого американца: он еврей и неисправимый сердцеед.

Голдштейны отправили сыновей учиться в частную школу, доступную им по средствам. Это было старое престижное заведение, и хотя они оказались не единственными детьми не христианской веры, они составляли меньшинство среди богатых бостонских отпрысков. Джо никогда не чувствовал себя там в полной безопасности. Однажды он пошел навестить младшего, шестилетнего брата Сэма и застал его в слезах в углу двора. Мальчишки постарше пинали Сэма и выкрикивали оскорбления. Один, постарше, держал руку в нацистском салюте, пытаясь заставить малыша делать то же самое. Джо ринулся к ним. Ему семнадцать, он вдвое больше любого из обидчиков Сэма, и когда он подбежал, они тут же испуганно отскочили от брата.

Двое разревелись, а зачинщик, четырнадцатилетний парень, плюнул в Джо.

— Жид, — сказал он.

И отдал нацистский салют прямо перед носом Джо Голдштейна. Джо не отвесил ему даже оплеуху. Все в школе знали — еврей-футболист никогда не обижает младших.

Джо посмотрел на брата.

— Ты в порядке? — спросил он.

Сэм прогнусавил:

— Да.

Джо схватил зачинщика за правое запястье и держал, как в тисках. Он повернулся к его дружкам, в ужасе уставившимся на него.

— Вот что делают жиды с фашистами, — сказал он.

И переломил руку.

И от них отцепились. Сам Джо запомнил этот случай навсегда. Он больше не пытался ладить с людьми, которых презирал. Он стал очень щепетилен в выборе друзей, предпочитая проводить время только с теми, чьи взгляды и мораль совпадали с его собственными. Успехи в учебе были делом чести для Джо. Чем больше он трудился, тем больше выигрывал и тем самым доказывал себе свою ценность. Его единственным развлечением сперва был спорт, а потом — женщины.

Девушки слетались к Голдштейну разные — и очень молоденькие, и постарше, и он вовсю этим пользовался. Сперва Джо объяснял этот феномен тем, что он футболист, но потом он поступил в Гарвард, перестал интересоваться спортом, а поток женщин не иссякал. Они кидались на него и после Гарварда, оконченного им с отличием, и в Вартонской школе бизнеса.

Что ж, Джо не избегал их. А почему бы нет? Он хорош собой, силен, обеспечен, искусен и тонок как любовник, всегда заботится о партнерше. Он знает, что такое безопасный секс. И хорошо знает, чего хочет. Джо твердо следовал определенным правилам: он не связывался с девушками, у которых уже есть кто-то. Оп любил женскую компанию, любил спать с женщинами, вот и все. И совершенно ясно давал это понять. Но несмотря на такие жесткие условия, они все равно потоком текли к нему. Еврейки и нет, белые и черные, азиатки и испанки. Джо любил женщин всех типов.

Он не выносил только агрессивных, энергичных карьеристок и никогда не имел с ними дела. Феминизм не так плох, думал он, но до определенной степени. Да, конечно, женщин надо уважать, но если они не претендуют на мужские роли. Джо высоко ценил в них способность сострадать, заботиться, а за собой оставлял право защищать и обеспечивать. Он твердо следовал этим старомодным принципам и считал, что книга «Бьюти миф» Наоми Вулф — истерическая чепуха. Без сомнения, многие мужчины втайне согласны с ним.