Судьба моя была щедра ко мне. В юности мне очень хотелось как можно больше узнать о войне, хотелось самому пройти, что называется, огни и воды.

И она, судьба моя, дала мне все это в избытке — протащила по четырем фронтам, через Сталинградскую и Курскую битвы, через множество других боев, вылазок за «языком», сделала очевидцем и даже в какой-то степени участником многих подвигов армейских тружеников — разведчиков.

Теперь я понимаю, однако, что щедрая судьба моя оказалась в то же время беспощадной ко мне. Она дала мне много прекрасных фронтовых товарищей, сводила не раз с людьми высокой души и беспримерного мужества. Война, изувечив осколками и пулями плоть мою, не отняла у меня жизнь. Но зато она же сделала меня свидетелем гибели десятков моих боевых побратимов, заставила хоронить своих друзей, на всю жизнь оставила должником перед всеми, с кем приходилось лазить за «языком», кто не вернулся из поиска, кого мы принесли на плащ-палатке с нейтральной полосы.

И чем дальше уходит то время, тем острее ощущаются те потери юности и тем четче вырисовываются в моей памяти образы погибших ребят, тем ближе они мне становятся.

Сколько бы ни было написано о боевых подвигах и буднях войны, о тяготах повседневной окопной жизни, выпавших на долю наших солдат, а все кажется мало.

О частице того, что составляло Великую Отечественную войну, хочу рассказать и я. И в первую очередь о том, что мы тогда не считали подвигом, но что составляло будни, без которых не было бы и самих подвигов. О рядовых тружениках войны, о ребятах, не успевших совершить свой подвиг, эта книга.

Войну я встретил по-мальчишески задорно: вот сейчас, мол, покажем этому Гитлеру, узнает он, кто мы такие! Стоит только нам обмундироваться, взять винтовки и — от него клочья полетят…

В понедельник утром в «Маслопроме», где я работал грузчиком (перед призывом в армию нагонял мускулатуру), состоялся митинг. Люди выступали, говорили гневные речи, я от нетерпения топтался на месте. Едва кончился митинг, бодрой рысью побежал в военкомат с заявлением:

В Барнаульском горвоенкомате встретил огромную толпу таких же, как я, юнцов. Наверное, не меньше часа добирался до стола какого-то работника военкомата, видимо, делопроизводителя, одетого в гимнастёрку без знаков различия. Он принял заявление, не глядя положил его поверх стопки разнокалиберных и разномастных бумажек, заученно произнёс:

— Идите. Вызовем.

Заведующий складом встретил меня строго.

— Где был?

Я ответил с подчёркнутым достоинством и нескрываемым пренебрежением:

— Ухожу на фронт.

— На какой ещё фронт?

— На войну…

Сухощавый, жилистый, казавшийся мне тогда старым, сорокалетний завскладом внимательно посмотрел на меня.

— Это что ещё за блажь?.. Вон три машины с маслом пришли. Надевай халат и — на разгрузку. — Повернулся и пошёл в свою конторку, как всегда, ровный, невозмутимый.

Я неохотно надел белый халат и побрёл по длинному прохладному складу к дальним дверям, через которые шла разгрузка. Обидно было — такое событие, а тут все по-прежнему: таскай эти осточертевшие ящики с маслом в холодильник. Ну ничего, думаю, завтра вызовут в военкомат, обмундируют в защитную гимнастёрку, в синее галифе, начищу до блеска сапоги, приду прощаться с маслопромовцами и этого кладовщика вроде не замечу.

Носил ящики и представлял себе, как совершу на фронте подвиг, А потом ещё, ещё… Меня мучил только один вопрос: в какие войска пойти? Стать лётчиком мне очень хотелось, когда Чкалов через Северный полюс летал. Но придётся долго учиться. Пока учишься — война кончится и на фронте не побываешь. В танкисты? Будешь в мазуте ходить, как вон Сашка-стажёр в гараже. Хотя нет, в кино они все в новеньких комбинезонах ходят да в шлемах пробковых. Только ведь и на танкиста надо будет учиться. Дурак — пошёл в грузчики. Надо было в трактористы. Сейчас бы заявился в армию, сел в танк и поехал… Хорошо бы лейтенантом — портупея через плечо, кубики в петлицах, наган в кобуре. Главное, конечно, наган. Это здорово. Только ведь — опять-таки учиться надо…

Но ни на следующий день, ни через неделю в военкомат не вызвали. Других вызывали, а меня — нет. Отпросился у завскладом, понёс новое заявление (может, то затерялось где-нибудь в этой кипище). Потом ещё одно, ещё… В военкомате ворчали: чего, мол, лезешь, не до вас, молокососов, придёт время — вызовем.

Я в трактористы тем временем перешёл, потом в шофёры, перегонял НАТИ из Барнаула в Славгород.

Вызвали в конце апреля сорок второго года, когда пришло время призыва. Привезли нас в запасную часть. Поместили в карантин. (Слово-то какое… неприятное. В детстве, помню, в карантин ставили опаршивевших коней, С тех пор такая ассоциация.) Но ничего не поделаешь. Сидим. Водят нас в столовую. В основном ребята питаются домашними запасами. У меня же была полулитровая банка масла — принёс на дорогу завскладом.

Но более всего в первые дни армейской жизни потрясла меня обмундировка. Старшина выдал нам военную форму «бэу», что означает «бывшая в употреблении». У гимнастёрки воротник такой огромный, что снимать ее можно было, не расстёгивая пуговиц, и брюки одновременно вместили бы двух таких, как я, ботинки из грубой свиной кожи, один больше другого, а пилотка одной стороной достигала бровей, второй прикрывала глубокую ложбинку на тонкой шее. Глянул на себя, ушастого, с гусиной шеей, в зеркало и не узнал, оглянулся — не стоит ли кто другой сзади, не его ли вижу… Где же портупея, синие галифе и начищенные до блеска сапоги?

Старшина внушительно сказал:

— Ничего! Трепать на учениях — и такое сойдёт. Не в театр ходить…

И мы согласились: действительно, не в театр собрались.

Теперь мы стали похожими друг на друга, и даже вопросы старшине задавали одинаково наивные:

— А на фронт скоро?

— А винтовку когда дадут?

Старшина, видать, добродушный по натуре, отцовски снисходительно отвечал:

— Время придёт — и цацку дадут и настреляетесь, хай воно сказыться…

Нас зачислили в школу младших командиров. Ну, думаю, не хватало мне ещё этой школы! Сержантом буду — подумаешь, начальство. Заикнулся было помкомвзводу, что, дескать, на фронт бы мне, а не в школу, он как цыкнет:

— Разговорчики!

Начались занятия. Готовили из нас командиров пулемётных отделений. Прикидываю: пулемёт — это уже нечто, это уже оружие. Особенно если на тачанке — это красиво. Как у Будённого…

Но с первых же занятий нас так начали учить, что мы к вечеру ног не волочили. Изо дня в день одно и то же — отделение в наступление. Это значит — целый день (а майский день шестнадцать часов!) по-пластунски ползать и короткими перебежками бегать. Впереди — ещё взвод в наступлении, рота в наступлении. А потом в такой же последовательности оборона. После обороны все это же на марше — отделение, взвод, рота, батальон. Темы меняются, а мы-то одни и те же. Я хватался за голову — когда же до фронта-то доберусь!

А ко всему прочему ещё — песни. Они что, тоже боевую мощь поднимают?.. После занятий ноги еле-еле передвигаешь, набегаешься, а старшина (не тот добродушный, а наш ротный) командует:

— Запевай!

Разговаривать неохота — до песен ли. А он:

— З-запевай!!

Идём, подволакивая ноги. До столовой осталась сотня метров, как-нибудь молчком дойдём. А он:

— Р-рота, правое плечо вперёд… прямо! Бегом марш! И — мимо столовой. Пробежали. Отдышаться не успели, а он: