С наступлением темноты мы снова двинулись к этому же шоссе — контрольный пленный нужен был до зарезу, и именно с этого участка. Да и вообще мы почти ничего не знали о самих укреплениях: ни длину их, ни характер сооружений. Предстояло хоть всем лечь, а сведения добыть! Время работало против нас. Поэтому надо торопиться. Здешнему командованию гитлеровцев теперь известно, где мы, и они знают, что нам надо. Оно наверняка уже досконально обшарило место нашей последней стоянки. И сейчас ждет нас по соседству с этим районом — мы непременно должны появиться. Правильно оно думает. Но вряд ли их командованию придет мысль, что мы появимся вновь на старом месте. Это было бы нелогично, А мы нарушим логику.
К двенадцати часам ночи мы оседлали шоссе между двумя поворотами, выставив с обеих сторон усиленные заслоны. Несколько раз мимо проследовал бронетранспортер — он явно патрулировал этот участок шоссе. Но мы были нахальные ребята. Мы сидели и ждали «своего». И вот он пожаловал, «наш» долгожданный обер-лейтенант, штабист.
Когда загрохотал бронетранспортер, привлеченный стрельбой, мы уже отходили в лес, уводя с собой хо-орошего «языка». Штабные офицеры у разведчиков называются «длинными языками». Этот был особенно «длинным».
Теперь главное — не напороться нечаянно на гитлеровцев. И мы пошли петлять по лесу, на этот раз тщательнейшим образом стараясь не двигаться по старому маршруту, старательно обходить места, где уже были.
В лесу тихо, по-летнему тепло. Все молчали. Только иногда тишину нарушал слабый стон раненого, которого везли на самодельных носилках из молодых березок. У второго раненого была повреждена нога, но он крепился и сам держался в седле. Связанный обер-лейтенант тоже ехал верхом. А лошадь помкомвзвода пришлось бросить — шальная пуля задела ей заднюю ногу чуть повыше бабки. Он забинтовал своему гнедку рану, снял седло, узду и пустил в лес. Сам же пересел на лошадь Николая Виноградова…
Это была моя последняя вылазка в тыл и вообще за «языком». Три дня мы выходили к своим. Потом меня возили в штаб армии с добытыми документами. Вернувшись, двое суток беспробудно спал. А еще через день на рекогносцировке местности мы впятером напоролись в тумане на два вражеских пулемета…
Глава девятнадцатая. Три капитана
С капитаном Калыгиным впервые я встретился на станции Тетерев на Житомирщине в ноябре сорок третьего. А перед этим произошло вот что.
После контузии и ранения на Курской дуге я несколько месяцев лечился в Ессентуках в госпитале для контуженых. Втайне питал надежду, подогреваемую соседями по палате, что мне по тяжести моего ранения дадут отпуск домой хотя бы на несколько дней. Но меня выписали в действующую часть.
Приехал в Краснодар. А оттуда в станицу Крымскую, в ту самую действующую часть, наступающую в сторону Азовского моря. И надо же быть такому совпадению — это оказалась 316-я стрелковая дивизия, в которой я получил свое боевое крещение осенью сорок второго года под Котлубанью на Сталинградском фронте.
Конечно, никого из тех, с кем по неимоверной жаре ползали по полям и лежали под бомбежкой, в дивизии уже нет. И вряд ли можно по документам установить, как, например, выбыл из дивизии мой взводный лейтенант Пачин — не возит же дивизия с собой весь свой архив.
Словим, зачислили меня стрелком в первый батальон 1075-го полка. Начало ноября в тот год на Кубани было теплым, даже жарким. Знаменитую фашистскую «Голубую линию» у станицы Крымской прорывала кадровая (то есть сформированная до войны из красноармейцев срочной службы) дивизия пограничных войск НКВД. Наполовину легла она у бетонированных укреплений, усеяв степь зелеными фуражками. Но укрепленную линию прорвала. А в прорыв пустили нас.
Я видел эту «Голубую линию» — железобетонные укрепления, соединенные крытыми бетонными переходами, сзади укреплений проложена узкоколейная железная дорога, по которой доставлялись боеприпасы.
Ничто не удержало. Все было разрушено нашей артиллерией и авиацией.
Мы наступали по направлению на Темрюк. После Крымской занимали станицу за станицей — враг здесь уже не мог держаться, «голубых» линий больше не было. Наконец жаркий, стремительный бой за город Темрюк.
Приказом Верховного Главнокомандующего нашей 316-й стрелковой было присвоено наименование Темрюкской. Мы отсалютовали залпами Азовскому морю и повернули назад, к железной дороге. Тут-то я и развернул бурную деятельность — стал искать полковых разведчиков. Но солдат на марше привязан к своему взводу, к своей роте. Он не может ступить в сторону ни шагу — а я был солдат, рядовой солдат. Поэтому я из строя рыскал глазами по проходящим мимо, по пробегающим из конца в конец колонны связным, надеясь заметить финку на поясе. На привалах отпрашивался у взводного поискать однополчан-сталинградцев и шел от одной кучки солдат к другой. Но разведчиков не было. Не попадались они мне. И так до самой погрузки в эшелоны на ст. Крымской. Тут я увидел группу ребят с черными финками на поясе. Обрадовался им, как родным.
Когда рассказал, что я тоже разведчик и что воевал в Сталинграде и на Курской дуге, ребята схватили меня и потащили к взводному. Тот, тоже очень молодой парень, тискал меня в объятиях, звякал моими медалями и говорил:
— Сейчас пойду скажу капитану — и все будет в порядке. У нас капитан — во-о парень! — показывал он большой палец. — Завтра же все будет решено. Так что считай себя опять разведчиком…
— Мы бьемся — не хватает разведчиков, а там в батальоне держат тако-ого разведчика!.. В общем считай, что ты с завтрашнего дня уже у нас.
Но ночью наш полк погрузился в вагоны и поехал. Выгрузились в Киеве и дальше — марш на исходные рубежи, до станции Тетерев, где наш батальон был выдвинут на высокий песчаный берег реки Тетерев и занялся рытьем траншей.
Тянулось все это больше месяца. За это время меня назначили комсоргом роты. Командир батальона, капитан Зубарев, что-то стал уделять усиленное внимание моей персоне. Длинный, как коломенская верста, придет, сядет около моей ячейки, предложит закурить, потом начнет расспрашивать, где воевал, трудно ли брать «языка», как настроение в роте и вообще чем занимаюсь в свободное от рытья окопов время. Я сразу догадался, что неспроста это он, — значит, не забыли обо мне разведчики, значит, отвоевывают меня. Подолгу сидеть, однако, некогда было комбату. К тому же говорун из него никудышный: скажет слово — молчит, курит. Задаст вопрос и опять молчит, наверное, соображает, что еще бы спросить. А сам время от времени этак внимательно глянет на меня и тут же отвернется. Потом поднимется, отряхнет песок с брюк и молча уйдет. Чего ему надо? Не отпустить меня к разведчикам? Для этого не надо ходить и курить около моего окопа. Приручить меня — чтобы я сам отказался от разведки? Это тоже, наверное, не так делается.
А вообще-то он мужик, видать, хороший, распоряжается в батальоне без суеты, без крика. На марше мне довелось несколько раз наблюдать за ним, он ехал верхом сбоку колонны, — глаза острые, внимательные, от колонны не отрываются. Каким в бою он будет? Самое-то главное в бою… Хотя мне в бой с ним не идти: я непременно переберусь к разведчикам.
Вот что у меня записано в дневнике по этому поводу 19 декабря 1943 года:
«Слава богу — свершилось! Вчера перешел в разведку! Произошло это так.
Полк занимал оборону далеко в тылу, на станции Тетерев…
…Я целыми днями жду командира взвода разведки. Еще до прихода в Тетерев мне передали, что начальник разведки капитан Калыгин уже несколько раз был у начальника штаба полка по поводу моего перевода, но мой комбат уперся — и ни в какую меня не отпускает. Начальник разведки будто бы говорит, что дойдет до штаба дивизии, а своего добьется. Такое развели, будто речь идет не о рядовом солдате, а о каком-то крупном специалисте.
Видно, нашла коса на камень, схлестнулись два моих капитана.
И вот вчера, окончательно изнервничавшись, я решил пойти сам к разведчикам, самовольно — чутье мне подсказывало, что вот-вот полк снимется отсюда. А на марше опять дело застопорится.
Забрав из вещмешка наиболее ценные личные вещи (а самое ценное из всего моего скарба этот дневник), я, чтобы не вызывать подозрений, оставил вещмешок, винтовку, подсумки с патронами в шалаше, где размещалась наша рота, сказал ротному, что пошел в штаб батальона по комсомольским делам. Тот кивнул головой и еще показал мне, в какую сторону идти. Командный пункт батальона я разыскал быстро. Но оттуда до штаба полка должно быть куда дальше (а кругом лес). Опыт разведчика подсказал, что найти штаб легче всего по телефонной нитке. Спросил у связистов, какой из множества проводов идет к штабу, взял его в руку и пошел. До станции Тетерев дошел быстро. А в селе провод пошел по огородам, через речушку, по крышам домов и пригонов — словом, прокладывали на~ прямую. Пришлось идти по улочкам и переулкам, издали следя за проводом. А темнело с каждой минутой.
Штаб полка оказался на противоположной стороне села, около бора — там, где он и должен быть на случай подхода немцев, в самом неуязвимом месте. Спросил у часового, где размещаются разведчики. Он показал на соседний дом. Зашел туда. Ребята встретили шумно, обрадованно, будто сидели и ждали меня.
— А где лейтенант? — спросил кто-то.
— Какой лейтенант?
— Наш.
Я удивленно поднял плечи.
— Не знаю. Я его не видел.
— Как не видел? Разве ты без него пришел? А он за тобой отправился в батальон.
— Понятия не имею.
Меня усадили за стол, принесли полный котелок перловой каши с мясом. И пока я ел, ребята, стоя вокруг меня, рассказывали, как они добивались, чтобы меня перевели. Здесь впервые за много недель (с самого наступления холодов) я разделся и сидел в одной гимнастерке.
Старшина принес автомат, уже припасенный для меня, финку, гранаты, несколько запасных дисков. И я опять стал самим собой, опять находился дома, в привычной мне стихии веселых, немного бесшабашных и в то же время заботливых и чутких разведчиков. Как вороны на всем белом свете серые, так и разведчики во всех полках одинаковые.
Немного погодя в сенях послышались голоса — не иначе, как вернулся лейтенант. Меня впихнули в горницу, а лейтенанта обступили шумной, возбужденной ватагой, расспрашивали, смеялись, разыгрывали его. Все это до того было родным, что у меня от волнения в носу защипало…
Так с сегодняшнего дня я опять настоящий разведчик».
