Мне бы очень хотелось, чтобы и капитан Зубарев и капитан Калыгин были живы. Пусть даже они и не вышли в генералы, им все равно есть что вспомнить на старости лет. Они были хорошими капитанами, настоящими капитанами — это куда лучше, чем быть, например, плохоньким… ну, допустим, полковником… Под лучами их славы и я погреюсь — третий, не совсем, может, настоящий капитан…

А фамилия того деда, который на санках вывез со льда в свою избу раненого Петра Денисова, не то Кравченко, не то Харченко, Филимон Михеевич. Старожилы села Антоновки должны помнить его. Он выходил и вылечил нашего Денисова. Другой наш разведчик — Гриценко — неделю лежал у деда Филимона в сенях под полом. По ночам он выпускал его на несколько минут размяться, потом тот снова укладывался в свое прокрустово ложе, на котором даже повернуться на бок нельзя было.

Петра Денисова немцы вывезли в Староконстантинов буквально накануне нашего прихода, предварительно, между прочим, подлечив его.

Сколько людей на войне было, столько и судеб, непредвиденных, негаданных.

Мишка — это мой буцефал, рыжий, косматый, с маленькой змеиной головкой. Мишка — трофей. Бывший хозяин наверняка звал его иначе. Но у меня он был Мишкой, откликался на этот зов, слушался. И вообще любил меня, а я любил его.

Достался он мне при неожиданных обстоятельствах.

Немцы отступали торопливо. Наши полки не успевали их преследовать — грязь по колено, дороги разбиты, артиллерия застревала надолго. Взводу конной разведки был приказ: висеть на плечах противника и ежедневно коннонарочным сообщать в штаб полка о продвижении. Направление на Копычинцы (это было в Тернопольской области, на Украине). Коннонарочных я отправлял ежедневно, а возвращаться они не успевали — просто не могли угнаться за нами.

И вот, когда мы почти добрались до самых Копычинцев, на какой-то машине-вездеходе догнал нас связной командира полка с приказом повернуть круто на юг, на город Чертков, — полку дали другую задачу, а в связи с этим и другое направление.

Карта, которую я получил в штабе полка, обрывалась Копычинцами, и Чертков нам предстояло разыскать по расспросам местных жителей. Пока мы выбирались из села, все время уточняя у встречных направление на Чертков, наступили сумерки. Неожиданно началась сильная метель. После мы узнали, что даже самые древние из старожилов Западной Украины не помнят таких буранов в апреле. Сырой, липкий снег повалил хлопьями и буквально за несколько минут преобразил степь, завалил дороги.

Я вел взвод по компасу строго на юг. Надеялся лишь на одно: села здесь расположены густо, на какое-нибудь непременно набредем.

Когда уже окончательно стемнело, мы наскочили на какой-то хутор (после узнали — хутор Михайли). В первой хате спросили, нет ли немцев, и поехали дальше — решили не останавливаться с краю хутора, чтобы не каждый на тебя натыкался в случае чего.

Разместились мы в трех избах в самой середине хутора. Измученных лошадей расседлали.

Двое суток кружила метель, не видно было ни зги, за окном белесая муть. Покидать хутор мы не торопились, знали, что ничейная полоса почти не сокращается: наши едва ли продвигаются в такую погоду, противник тоже наверняка отсиживается.

По-мирному уютно жили мы эти двое суток. Если бы не автоматы, составленные в кучу около дверей, ничто не напоминало бы о войне. Гостеприимные дед с бабкой, чем-то похожие на Афанасия Ивановича и Пульхерию Ивановну, а может, просто мне, еще не избавившемуся от школьных представлений о мире, лишь почудилось это сходство: потрескивающие в печи дрова, занавески на окнах, гора подушек на кровати — так быстро мы освоились с этой мирной обстановкой, что буквально на следующее утро уже почувствовали себя «цивильными» людьми…

На третьи сутки рано утром мы проснулись от ошеломляющей тишины — уже не хлопали и не скрипели ставни, не гудел ветер в трубе. Глянули в окно: белизна аж до рези в глазах. Мы выскочили во двор, стали обтираться снегом, играть в снежки.

Когда бабка начала собирать на стол завтрак, а мы, разгоряченные, взбодренные, вытирались полотенцами, в дверь постучали. Вошли двое. У обоих наши, советские, автоматы на шее. Один из вошедших в немецкой зеленой шинели, но в русских кирзовых сапогах и в нашей армейской шапке; другой в белом военном полушубке, тоже в кирзовых сапогах и в нашей армейской шапке с красноармейской звездочкой. Все это я схватил глазом мгновенно.

— Мы партизаны. Наш отряд выходит из тыла и идет на отдых.

У меня с детства особая симпатия к партизанам. Все партизаны для меня — герои. Мы, фронтовики, воюем, не оглядываясь назад, тыл наш обеспечен. А каково им? Кругом враги!..

Видимо, не один я так думал. Мы обрадованно начали приглашать гостей за стол. Дед достал из шкафчика графин спирту (в соседнем селе фрицы бросили совершенно исправный спиртзавод с большим запасом изготовленной им продукции). Нам очень хотелось сделать приятное партизанам. Но парни твердо не отходили от двери и не снимали с шеи автоматы. Лишь попросили:

— У вас свежие газеты есть? Дайте, пожалуйста. Мы очень отстали.

Газета недельной давности в наступлении считалась очень свежей.

Пока мы завтракали, они сидели у порога и читали газеты, то и дело посматривая на нас, иногда бросая взгляд на составленные в углу у двери наши автоматы. Я расспрашивал их, откуда они родом, давне ли в партизанах. И никаких подозрений в эти минуты у меня не возникло. Хотя, правда, их твердый отказ раздеться и позавтракать с нами был неприятен, вызвал чувство досады и недоумения.

Вдруг они поднялись.

— Вон наш отряд идет, — кивнули они за окно и, попрощавшись, быстро вышли.

По улице двигался конный отряд чуть побольше нашего взвода. Впереди командир на высоком, но коротком, вислозадом коне с длинной шеей и маленькой головкой. Я почему-то обратил внимание на этого голенастого, неуклюжего и косматого коня. В середине колонны двигалась тачанка со станковым пулеметом.

Мы завтракали долго и основательно, потому что обеда у нас не предвиделось, и вообще невольно старались продлить наше беспечное житье в домашней обстановке. А когда начали седлать коней, в ограду вбежала растрепанная плачущая женщина. Она бросилась к нашему старшине Федосюку, приняв его по дородности за главного начальника.

— Баидеры ограбили!.. Товаришочки, помогите… Защитите от бандеров…

Кое-как выяснили: она поповна, живет с отцом, священником православной церкви, на дальнем конце хутора. Проходивший сейчас отряд бандеровцев забрал у них все, что можно. Корову тоже увели.

За хутором мы увидели ехавших кучками бандеровцев — то ли они на ходу делили добычу, то ли, уверенные в своей безнаказанности, просто разговаривали, но явно не торопились. Гикнув на коней, мы рассыпались цепью, припали к конским гривам, и засвистел ветер в ушах. А сердце! Сердце от восторга готово было вырваться наружу. Первый и единственный раз ходил я тогда в конную атаку. С детских лет по кинофильмам и книгам любил кавалерию, особенно Первую Конную. И, кажется, не только я. Ребята, не раз видевшие смерть глаза в глаза, в эту минуту играли в войну и очень жалели, что не было у нас клинков. Уж хотелось по-чапаевски помахать шашкой — двадцатилетние лейтенанты порой и на войне оставались мальчишками!

Бандеровцы не ожидали нападения. Они точно знали, сколько нас, знали, что их больше. И все-таки растерялись и кинулись наутек. Поповская корова была привязана к тачанке и мешала не только стрелять, но и удирать. Наконец пулеметчик догадался отрезать бечевку. Лошади рванули. Пулеметчик дал по нам длинную очередь. Но левая пристяжная угодила в глубокую яму, присыпанную свежим снегом, завалилась, тачанка передком ткнулась следом за ней. Пулемет с неимоверно задранным стволом превратился чуть ли не в зенитный. Пулеметчик ничего не мог сделать. Он соскочил с тачанки и… полез под нее.

Оставшись без пулеметного прикрытия, бандеровцы начали останавливать лошадей, бросать оружие и поднимать руки.