А сегодня идут все. Идут четырнадцать белых, одинаковых, как привидения, фигур. Идут легко и неторопливо. И кто-то из нас идет по земле последние метры. Кто-то с каждым шагом приближается к той черте, на которой оборвется его жизнь. А душа все-таки наполнена чем-то торжественным, еле уловимым. Почему? Пожалуй, никто и не объяснит. Может, потому, что сегодня наверняка будет «язык», может, потому, что рядом шагает уважаемый тобой человек — командир полка, похвала которого — высшая награда. А может, еще отчего. Может, просто оттого, что ты идешь вместе со своими сверстниками, хорошими ребятами, которые не вспоминают о мертвых, но очень чутки и заботливы к живым, которые в самую трудную минуту не бросят тебя.

Шагают и шагают ребята девятнадцати-, двадцатилетние, жизни еще не вкусившие, шагают навстречу своей смерти спокойно, как на привычное дело. Может, сегодня они совершат подвиг, который войдет в историю страны, а может, умрут на мертвой, ничейной земле между траншеями. Может, никто никогда не назовет их героями, не вспомнит их фамилии. Может, все может быть…

А метель, свирепая приволжская, бьет в лицо. Податливый снег под ногами не скрипнет, разведчики идут бесшумно, как привидения…

С тех пор прошло много-много лет. Выросло новое поколение людей. Множество впечатлений, более сильных, чем в ту ночь, получил я за эта время: разрушенный Сталинград, тысячи пленных на тракторном заводе и на заводе «Красные баррикады», вылазки во вражеский тыл на Курской дуге и под Львовом, штурм знаменитой «Голубой линии» на Кубани… Все это притупило остроту того обычного ночного поиска четырнадцати разведчиков.

Тогда вернулись только двое — Исаев и я. Мы привели «языка» — перепуганного насмерть немецкого пулеметчика. Того самого, который почти в упор покосил всех наших товарищей. Несмотря на это, когда под прикрытием артиллерии и пулеметов мы отходили, мы своими телами прикрывали этого тщедушного с голощеким лицом недоноска — не дай бог свои же убьют его! И мы его привели. Его допросили в штабе полка, потом в штабе дивизии, потом в штабе армии. И он остался жить. Может быть, живет и теперь. А тех двенадцати — нету. Нет тех парней, которые не меньше других любили эту землю, и за свою короткую жизнь не успели отлюбить свою долю, отведенную каждому.

А они жили: темпераментный черноглазый Казнодий, весельчак и балагур Еремин, робкий и романтичный лейтенант Смочкин, умный и начитанный москвич Георгий Звягин — жили все двенадцать. Они полегли перед фашистским дзотом, чтобы спасти жизни сотням и тысячам таких же солдат, как и они. И если сейчас над приволжскими степями светит мирное солнце и шумит на ветру колосистая пшеница, если на Алтае строят заводы, то только потому, что они за это отдали свои жизни. Они живы в новом поколении людей, выросшем после войны.

В этом их бессмертие.

После той ночи, когда наш полк остался по существу без разведки, меня вскоре отправили в недельный армейский дом отдыха — нервишки оказались жидковатыми, и я особенно тяжело переносил гибель двенадцати товарищей. К тому же и разведчиком был еще малоопытным, поэтому обучать поступающих из пополнения новичков оставили одного Ивана Исаева.

В это время и появился Атаев, новый командир взвода полковой разведки. Красивый туркмен с высоким лбом, умными карими глазами и темными волнистыми волосами, он выделялся среди остального штабного народа. С первого взгляда было заметно, что он еще не фронтовик, еще не обстрелян — кроме новенькой формы с двумя эмалевыми «кубарями», еще не обмятой и не запачканной, выпирала наружу характерная для новичка угловатость, неуверенность. Не хватало чего-то такого, что приобретается лишь пребыванием на фронте. Говорил он по-русски чисто, без малейшего акцента. К моему возвращению он уже — по всему было видно — освоился со взводом, хотя почти не вмешивался в занятия, которые проводил Иван Исаев: наверное, сам приглядывался и учился у опытнейшего разведчика дивизии. А новички уже проворно ползли между землянками, брали «в плен» то штабного повара, то какого-нибудь зазевавшегося связиста, которые отбивались на полном серьезе (на войне люди не любят играть «в войну»).

Занятия проходили вперемежку с боевыми заданиями, и новички имели возможность на практике проверить преподаваемую Исаевым «теорию».

Сейчас я уже не помню первой боевой вылазки совместно с Атаевым. Нет никакой записи по этому поводу и в моем дневнике того времени. Зато я хорошо помню Атаева в наступлении.

После того как в ноябре сорок второго была окружена армия Паулюса, более полутора месяцев наши войска накапливали и перегруппировывали силы для ее ликвидации. И вот тринадцатого января сорок третьего года мы пошли в наступление. По предложению лейтенанта Атаева группа разведчиков была посажена на танки и выброшена десантом в тыл немецко-фашистских войск.

О десантниках много написано, и я боюсь, что не скажу ничего нового об этом, атаевском десанте.

Атаевские разведчики не громили вражеских аэродромов и стратегически важных коммуникаций, не захватывали штабов и ценных штабных документов. Они делали самую черновую работу солдата на войне: стреляли. Просто в ближайшем тылу неожиданно для противника открыли ураганный огонь, подняли панику и этим помогли нашей пехоте с ходу прорвать укрепленную линию противника. Не один десяток жизней наших бойцов (кто знает, может, в том числе и мою) спас тогда десант. Не один десяток людей ходит сейчас по земле благодаря инициативе, проявленной Атаевым.

Боясь раздробления и уничтожения по частям внутри сталинградского котла, фашисты на нашем участке откатывались так стремительно, что мы едва успевали их преследовать. При этом они сдавались в плен целыми подразделениями, поднимали руки и заученно долдонили: «Гитлер — капут!.. Гитлер — капут!..» Начали собирать большими партиями и только тогда отводить их в тыл. А потом и вообще без охраны отправляли их — покажешь рукой приблизительное направление, да еще пообещаешь, что там ждет их кухня, они этаким стадом и валят в поисках лагеря для военнопленных.

Боеспособные же части откатывались все дальше и дальше к городу. Мы уже с ходу прорвали заранее подготовленные ими укрепленные линии по берегу реки Россошки, по древнему валу, и подходили к тракторному заводу. Дальше отступать гитлеровцам было некуда — за спиной Волга, а на ее берегу советские части, которые стоят там намертво еще с осени сорок второго! Их не подвинешь.

Вплотную к тракторному заводу мы подошли тридцатого января. Перед нами были избитые снарядами и пулями стены заводских цехов, черный снег вокруг. Собственно, от снега-то осталось только одно название!

Мы уже не окапывались — здесь и без нас было накопано столько траншей и дотов, что хоть свежую дивизию вводи, и она вся разместится.

Я не знаю, чей был приказ, но надо пойти к гитлеровцам, занимающим позиции против нас, с предложением сдаться без дальнейшего кровопролития. Парламентером с этим требованием командир полка Мещеряков посылал лейтенанта Атаева. Разговор происходил в моем присутствии. Я только что вернулся с правого фланга, куда был послан для установления связи с соседней дивизией — дивизии в этот момент занимали по фронту такие участки, которые можно было проползти на животе за час-два. Помню, как командир полка сказал Атаеву, чтобы он взял с собой переводчика. Атаев ответил:

— По-моему, не надо, товарищ майор. Мы их не звали, а коль уже они пришли, то разговаривать с ними будем по-русски!..

Майор удивленно приподнял кустистую бровь, будто давным-давно не видел Атаева, качнул головой.

— А что! Пожалуй, правильно. По-русски будем говорить. Быть по-твоему! — И он улыбнулся. Потом протянул ему приготовленный белый флаг. — Хорошо. Бери кого хочешь.

Выбор небольшой — нас тут разведчиков было трое. Атаев скользнул взглядом по мне, по верткому, влюбленному в него разведчику из новичков Петру Дееву и остановился на Иване Исаеве. Тот молча поднялся, поправил на плече автомат и замер, готовый со спокойной решимостью хоть в воду, хоть в огонь…