— Кто?
— Из новеньких я. Пополнение…
Это и была моя встреча с лейтенантом…
Весь следующий день я был в ужасном состоянии — не выходила из головы ночная исповедь незнакомого лейтенанта и его похороны утром.
Вечером весь взвод вызвали к штабу полка. Ребята стояли отдаленным подобием строя, в расстегнутых фуфайках, а некоторые в одних офицерских шубных безрукавках. Шапки с завязанными наверху ушами заломлены у кого как — у кого на затылок, у кого на ухо, а у кого на лоб сдвинуты. Поеживались от ветра, тянувшего с юга по балке.
Начальник разведки сказал, что во взвод прибыло пополнение, что к новичкам следует отнестись по-братски, приветить их и вообще ввести в курс. В курс чего — он не сказал.
— На задание сегодня идет вчерашняя группа, — сообщил он дальше. — Вы уже осмотрели все. Доводите дело до конца.
Он велел старшему зайти к нему в землянку, а остальным разойтись.
— Если из новичков есть желающие, могут тоже пойти, посмотреть, как берут «языка», — добавил он напоследок.
Уходили ночью. Выстроились перед штабной землянкой теперь уже строго плечом к плечу. Все в белом, все одинаковые. Я тоже приткнулся на левом фланге. Ждем. Кого — не знаю. Но вот вышли из землянки трое. Командир полка — я узнал его по голосу — коротко объяснил задачу — всего несколько слов. Потом подошел к правофланговому, заглянул в лицо. Не узнал. Спросил, кто это.
— Исаев, — ответил тот тихо.
Командир полка пожал ему руку, что-то сказал тоже тихо. Перешел к следующему. Тот тоже назвал свою фамилию. И так — к каждому. Когда очередь дошла до меня и я назвал свою фамилию, он задумался.
— А-а, из новеньких. Хорошо, что решили приглядеться, — сказал он. — Можете не ходить к самому блиндажу, а наблюдать из наших траншей. — Он пожал мне руку, задушевно сказал: — Счастливо вернуться.
И мы пошли. Я чувствовал на ладони тепло от рукопожатия командира полка, все еще звучал его задушевный голос, желавший мне счастливого возвращения.
Кругом темень — хоть глаз коли. Передо мной сереет спина в маскхалате, и я чуть не наступаю на пятки впереди шагающему. Я уразумел главную свою задачу в этой вылазке — не отстать и не потеряться в этой безбрежной степи, укутанной в кромешную тьму. Изредка впереди взлетают ракеты, татакают пулеметы. По этим признакам я стараюсь определить линию фронта.
Шли долго и неровно — то шагали неторопливо, то бежали, а то останавливались. Наконец поползли. Теперь перед моим лицом вместо спины маячили подошвы чьих-то валенок. Валенки движутся — ползу и я. Валенки останавливаются — замираю и я. И вдруг какая-то пелена опустилась на глаза. Скинул рукавицу, пощупал — оказывается, это капюшон — пока старательно закинул его на шапку, с ужасом обнаружил: валенки исчезли. Не поднимая головы, словно принюхиваясь к земле, ринулся вперед, вправо, влево. Хотел уже кричать. Вдруг наткнулся на что-то. Пошарил — валенки. Обрадовался. Теперь уж решил не спускать с них глаз. Но мешал капюшон: он то и дело сползал с шапки (как потом узнал, у него есть тесемки, которые завязываются на затылке, а я о них понятия не имел). Мое внимание теперь всецело было занято валенками и капюшоном, а следить одновременно за тем, что творится вокруг, я не умел, да и не мог: ни черта не было видно.
Вдруг валенки оттолкнулись и исчезли. Я растерялся. Рванулся было вперед. Но перед глазами очутилось чье-то лицо. Почти вплотную, нос к носу.
— Ты чего ползешь? — шепотом спросило лицо. — Тебе же велено остаться.
— Где?
— Там, у наших.
— А я у каких? Разве уже прошли?
— Давно. Вон, видишь немец ходит, — разведчик указал рукавицей.
Я присмотрелся — действительно немец.
— Живой?
— Кто?
— Немец-то…
— Ну, раз ходит, значит, живой… Давай шпарь обратно.
— Не-е. Я один заблужусь. Темно.
— Может, тебе ракетой посветить? — Глаза его озорно блеснули у самых моих. Он, как маленького, щелкнул меня в лоб. Крутнулся на животе, но потом снова повернулся ко мне, зашептал в лицо:
— Тогда не отставай от меня.
— Я и так…
Разведчик опять вертанулся на животе, и передо мною опять — валенки.
Ползли медленно, с частыми остановками. Потом замерли надолго. Так надолго, что я устал лежать, прислонился к валенкам щекой, притих и задумался: вот почти всю ночь на снегу, а тепло — что значит сухие валенки, это тебе не ботинки с обмотками. Да и шубенка… Хотя и безрукавка, но греет! Скоро, наверное, светать будет… А в разведке-то нисколько и не страшно. Это, должно быть, потому, что ребята такие дружные, опытные и смелые… А тут тепло на самом деле… Как будто печка греет. Только вот сбоку поддувает откуда-то. А-а, так это же в ту дыру в плетне, снизу которая. Мякину кто-то выгреб…
Вдруг — толчок. Очнулся в дрожи. Неужели спал? В лицо мне шепот:
— Поворачивай! Быстро давай назад!.. По своему следу…
Но ползать быстро я, оказывается, не умел. Сапу много, а продвижения вроде бы никакого. К тому же почти сразу потерял свой след. Запурхался, взмок. Кто-то подтолкнул меня.
— Давай сюда…
И когда впереди опять замаячили валенки, я успокоился и только проворнее нажимал на локти и на колени. Вдруг валенки мелькнули в воздухе и исчезли. Подполз — траншея. Тоже кувырком туда. Следом кто-то свалился мне на голову. Потом еще, еще…
Все были возбуждены, смеялись. Разговаривали уже не шепотом. Мне тоже было весело. Почему — не знаю.
— У кого кисет близко?
— У меня уши опухли — не достать…
— Ну жмоты! Никак на чужбинку не покуришь…
Я торопливо вытянул свой кисет.
— Нате, кто там просил.
— Вот, один сознательный нашелся…
Мне уж больно хотелось быть своим среди этой шумной веселой компании. Но кисет тут же вернулся ко мне.
— На, спрячь!
Каждый стал закуривать из своего. Оказывается, у ребят была такая шутка, когда у всех хорошее настроение, выкурить у кого-нибудь весь табак, а потом не давать ему своего, подтрунивать над ним. Надо мной шутить не стали — значит, еще чужой я среди них. Не приняли меня. Я это понял потом, позже.
Взвилось несколько ракет с немецкой стороны. Ребята, со сбитыми на затылок шапками, разгоряченные, озорно глядели на ракеты.
— Давай, давай, свети… после время-то.
Меня подмывало спросить, почему же «языка»-то не взяли? Ведь близко ходил. Значит, думаю, нельзя было — они же знают, когда можно, когда нельзя.
Кто-то торопливо подошел по траншее.
— Кончай, ребята, курить! Скоро светать будет. Надо затемно выбраться отсюда.
— Погоди, лейтенант, только закурили.
— Дай отдышаться.
Лейтенант тоже присел на корточки в траншее.
— Дайте дернуть разок. Закуривать уж не буду.
Руки с цигарками протянулись к лейтенанту…
Обратно шли так же неровно: то неторопливо, а то бегом. Наконец, спустились в балку, на дорогу, по которой возят на передовую кухню и боеприпасы.
Светало. И тут я неожиданно обнаружил, что один среди нас идет без маскхалата. Пригляделся — фриц!
— Батюшки! «Языка»-то все-таки взяли? — вырвалось у меня.
Рядом шагавшие ребята захохотали. Но необидно, без издевки. Скорее с торжеством: вот, мол, как удалось нам тебя разыграть — взяли пленного, а ты и не видел когда.
— А что, ребята, с новенького сегодня причитается, — начал кто-то, будто вспомнив о само собой разумеющемся, но всеми вдруг забытом.
— Точно! Крещение парень принял. Омовение надо сделать…
— Первый «язык» в жизни!
— Везучий ты!
— С ходу и — «язык»!
Я смутился. Пролепетал:
— А где я здесь что возьму?
— Это уж где хочешь!
— У старшины выпроси…
Взрыв хохота — видимо, это было самым смешным: выпросить у старшины водки.
— А если не даст, организуй так, чтоб не видел…
— А если увидел — чтоб не догнал.
Все смеялись и, конечно, не потому, что это было остроумно, а потому, что настроение у всех было расчудесным — «языка» ведем! И без жертв — никого на палатке не несем.
