В конце концов, южная дорога свернула в лес, и Саммор со Скадой исчезли, а Дженна и Амальда понесли Пинту дальше. Они молчали и утром, собрав детвору под скалой и поместив Пинту посередине. Все улеглись спать у подножия Высокого Старца, чей бородатый лик смотрел на них сверху дотемна.

Дети проголодались, и некоторые стали жаловаться, несмотря на уговоры и нескончаемые песни Петры. Девочки обессилели от долгого перехода, и Амальда с Дженной стали брать самых маленький себе на плечи, а на носилках у Пинты лежало сразу по несколько младенцев. Таким-то образом маленький отряд из тридцати шести человек утром пятого дня подошел к воротам Селденского хейма, сопровождаемый двумя молчаливыми дозорными, – те не задавали вопросов, чтобы не задерживать путниц еще больше.

Ворота открылись сразу – детей в хейм пускали без промедления, – и женщины сгрудились вокруг, принимая девочек в теплые объятия. Затем путешественниц повели на кухню – кормить.

Дженна знала, что бани в хейме топятся чуть ли не весь день, и уже предвкушала прикосновение горячей воды к своему усталому телу. Она обняла Петру за плечи.

– Пошли, моя правая рука, – надо подкрепиться горячим жарким и искупаться, прежде чем предстать перед Матерью. – Она сказала это шутливо, хотя при этой мысли у нее свело живот, и с удивлением увидела слезы на глазах Петры.

– Ведь теперь все хорошо, Анна? – шепотом спросила девочка.

– Да, все кончилось хорошо, благодаря твоим заботам.

– Богиня улыбается, – сказала Петра, словно эхо шестипалой жрицы.

Дженна отвернулась и прошептала тихо, чтобы Петра не слышала:

– Богиня смеется, и я не знаю, нравится ли мне этот смех.

– Что ты сказала?

Дженна вместо ответа повела Петру в кухню, где Дония поставила перед ними две миски дымящегося жаркого и толсто нарезанный хлеб с маслом и вареньем из морошки.

Амальда никому не позволяла расспрашивать их, пока они ели, а потом отнесла Пинту к лекарке. Кадрин осмотрела плечо и спину Пинты, пока та поглощала вторую порцию жаркого.

– Хорошая работа, – сказала Кадрин, по обыкновению плотно сжав губы. – Рука не откажет тебе, что часто случается при повреждении мышц. Только начинай упражнять ее как можно раньше.

– Когда? – спросила Пинта.

– Я скажу когда – и это будет раньше, чем захочется тебе или твоей руке. Будем работать над ней вместе. – Пинта кивнула. – Но шрам останется большой, – предупредила Кадрин.

– Я буду вести счет твоим рубцам, Марга, – улыбнулась Амальда. – Шрамы воительницы – это лицо ее памяти, карта ее мужества.

Пинта, поколебавшись, сказала матери:

– Я больше не воительница, Ама. Я видела столько смертей, что достало бы на двадцать воинов, хотя моя рука поразила лишь одного, да и того только в бедро. И все же я принесла ему смерть, как если бы во мне таилась какая-то зараза.

– Но как же… – побледнела Амальда.

– Я приняла решение, Ама. Не принимай это как укор, но в Сестринскую Ночь я скажу, что хочу воспитывать детей, как Марна и Зо. У меня это хорошо получается, и мои услуги не будут лишними, раз в хейме появилось столько новой ребятни.

Амальда хотела сказать что-то, но Кадрин удержала ее:

– Не надо, Амальда. Есть шрамы, которых мы не видим, и заживают они медленно, а то и вовсе не заживают. Я знаю. У меня самой есть такие.

– Ты устала, дитя, – кивнув, сказала Пинте Амальда.

– Да, матушка, устала, но не поэтому так говорю. Видела бы ты их, всех этих красивых, сильных женщин Ниллского хейма – сестер, что лежали плечом к плечу. Дженна поставила мою койку между кухней и залом, чтобы я могла проститься с ними. Она сказала – и эти слова навсегда останутся со мной, – что мы должны запомнить их. Ведь если мы забудем, то будет так, ровно они погибли напрасно. Сестры, плечом к плечу. – Пинта отвернулась, глядя в стену, словно видела что-то на ней, отстранила от себя миску и заплакала.

Амальда села к ней на постель, гладя ее кудрявую голову.

– Как скажешь, сердце мое. Как скажешь, дитя, которое я носила под сердцем. Ты всегда была упрямицей. Успокойся и усни. Все хорошо.

Пинта обратила к ней полные слез глаза.

– Нет, Ама, ты не понимаешь. Никогда мне уже не будет хорошо – вот в чем беда. Но я посвящу свою жизнь тому, чтобы оберегать маленьких, – пусть они не испытают того, что испытала я. Ох, Ама… – Пинта села и обняла мать, несмотря на боль в спине, – крепко, словно навеки.

Ванна успокаивала – Дженна даже заснула ненадолго в горячей ароматной воде. Ее распущенные белые волосы плавали вокруг нее, словно блеклые водоросли.

Петра, зажав в руке прядку, легшую ей на грудь, ждала, когда же Дженна заговорит, и, наконец, не выдержала:

– Какая она, ваша Мать Альта? Я ведь буду учиться у нее.

Дженна открыла глаза, обращенные к стропилам крыши. Она долго не отвечала, и молчание натянулось между ними туго, как веревка.

– Твердая, – сказала она, наконец. – Непреклонная. Точно камень.

– Хейм нуждается в прочном камне, чтобы стоять на нем, – заметила Петра. Дженна не ответила. – Но о камень можно и ушибиться. Наша Мать всегда говорила, что жрица должна быть не камнем, но водой, которая набегает и отступает. Наша Мать Альта…

– …Мертва, – завершила Дженна. – И я тому виной.

– Нет, нет, Джо-ан-энна. Ничьей вины тут нет. «Нет вины, нет и кары», – всегда говорила Мать Альта. И об Анне она мне рассказывала. Жрица должна знать наизусть все пророчества. Если Анна – это ты…

– А так ли это?

– Я верю, что да.

– Веришь, но не знаешь наверное?

– Я буду знать лет через сто. Буду знать завтра.

– Это еще что такое? Все жрицы вечно говорят так, что ничего не поймешь. – Дженна плеснула водой на Петру. Та протерла глаза.

– Так Мать Альта говорила. Это значит, что мы должны заботиться о настоящем и предоставить отвечать на вопросы тем, кто придет после нас. И я в это верю.

Дженна встала. Вода доходила ей только до бедер, и тело, окутанное тонкими белыми волосами, точно светилось в полумраке.

– Хотела бы я верить так, как ты. Хотела бы знать, во что мне верить.

Петра встала тоже, по пояс в воде.

– Дженна, пророчество только намекает, оно не говорит ясно. Его можно будет разгадать лишь долгое время спустя. Мы, ныне живущие, должны читать его вприщурку.