– Я сожалею, – сказала Дженна. – Я скверно вела себя с тех пор, как мы покинули хейм. Как будто мой язык совсем не повинуется разуму. Не пойму, что это со мной.

Они остановились на ночлег в каких-то ста футах от дороги, на полянке чуть побольше комнаты. Лужок был будто ковер, и ветви дубов создавали над ним уютную кровлю. Но Катрона не позволила разжечь костер, чтобы не всполошить случайного прохожего.

Они молча поужинали черным хлебом с остатками сыра. Лошади, спутанные плющом, мирно паслись. Спешившись, Катрона первым делом показала девочкам, как сплетать зеленые лозы и связывать ими передние ноги лошадей – достаточно туго, чтобы те не убежали, и достаточно свободно, чтобы те не спотыкались.

Дженна, поразмыслив, решила, что тихое похрустывание, производимое лошадьми, скорее успокаивает, чем раздражает. Но ее собственное поведение в последние дни не было ни мирным, ни успокаивающим – Дженна чувствовала это, и ей хотелось повиниться.

– Не надо ни о чем сожалеть, – сказала Катрона. – За последние две недели ты мало спала и много пережила. Тебя оторвали от всего родного и вывернули наизнанку всю твою юную жизнь.

– Ты говоришь не обо мне, а о Петре. Между тем она остается ровной и приветливой.

– Как это говорят в Нижних Долинах? «Ворона не кошка, котят от нее не дождешься». Будь ты Петрой, ты бы тоже оставалась приветливой. Так уж она создана. Но ты Дженна из рода Сельны…

– Но ведь я не из рода Сельны. – Пораженная жалостными нотками в собственном голосе, Дженна закрыла лицо руками – столько же от стыда, как и от горя.

– Вон оно что, – хмыкнула Катрона. – Как, мол, могла Белая Дженна, Анна, могучая воительница, убившая Гончего Пса и отсекшая руку Быку во исполнение пророчества, та, что отправилась спасать хеймы во главе своих подруг, – как могла она родиться от простой крестьянки? – Катрона мотнула головой в ту сторону, откуда они приехали. – Но главное не кровь, Дженна, а воспитание. Ты истинная дочь хеймов, как и я.

– А ты знаешь, кто твоя мать? – спросила Дженна.

– Мои матери насчитывают семнадцать поколений. Как и твои. Я помню, как ты перечисляла их, не сбившись ни разу.

– Я тоже могу назвать своих праматерей, Дженна, – подала голос Петра, – хотя родная мать оставила меня у дверей хейма, еще не отлучив от груди, с запиской: «Моему мужу таких больше не надобно».

– Я все это знаю, – с несчастным видом ответила Дженна. – Как знаю и то, что половина девочек в хеймах – это брошенные дети. Но до сих пор я над этим как-то не задумывалась.

– Пока эта глупая женщина со своим еще более глупым мужем не вздумали набиваться тебе в родню, – сказала Петра, подсаживаясь к Дженне и гладя ее по голове. – Но их слова – вода, Дженна, а ты камень. Вода течет себе и течет, а камень стоит на месте.

– Она права, Дженна, – сказала Катрона. – И ты напрасно беспокоишь себя из-за такой чепухи. У тебя больше матерей, чем ты можешь сосчитать, а тебе весь свет застит то, что ты нынче услышала.

– Больше уже не застит. – Дженна встала и потянулась, стряхнув с себя крошки хлеба и сыра. – Чур, я первая караулю. – Она посмотрела на клочок облачного неба, видневшийся в переплетении ветвей, и со вздохом опустила взор. Кольцо на мизинце, данное ей жрицей, напомнило Дженне о ее долге. Вот о чем надо думать, а не о всяких пустяках. Хорошо, что хоть Скады нет и некому ее отругать.

Но время караула без Скады тянулось долго, и Дженна, несмотря на зарок не думать о Мартине и Гео Хосфеттерах – имена у них такие же глупые, как и повадки, – не могла думать ни о чем другом. Если бы она осталась со своей родной матерью, то, конечно, стала бы такой же, как они. И Дженна без конца расплетала и заплетала свои белые косы, размышляя о жизни, которой никогда не жила.

Утро началось заливистым, звонким и стройным щебетом из дюжины маленьких горлышек. Дженна села и стала слушать, стараясь отличить одного певца от другого.

– Щеглы, – шепнула ей Катрена. – Ну как, различаешь?

– Слышу того, которого Альна называла «птичка Салли», – вон там. – Дженна указала пальцем в сторону особенно мелодичных трелей.

– Хорошо! – кивнула Катрона. – А что скажешь о том, который на конце выводит «бррруп»?

– Желтогузка? – предположила Дженна.

– Молодец. Еще раз угадаешь – и я признаю, что в лесу ты не уступаешь мне. Вот этот! – Птичка пела тоньше двух других и более отрывисто.

– Желтогрудка? Нет, погоди… пожалуй, я еще с тобой не сравнилась.

– Это щегол Маргет, в честь которого Амальда назвала твою лучшую подругу. Отрадно знать, что я еще могу на что-то пригодиться. – Катрона улыбнулась. – Буди Петру, а я погляжу, что можно предложить на завтрак голодным путницам. – И она скрылась за большим дубом.

Петра, караулившая посередине ночи, зарылась в одеяло, и водопад волос закрывал ей лицо. Дженна легонько потрясла ее.

– Ну, маленький крот, вылезай-ка на свет. Перед нами еще долгий путь.

Петра потянулась, быстро заплела волосы в две косы и встала, ища глазами Катрону.

– Еда, – пояснила Дженна, указывая на рот. И Катрона, словно вызванная этим словом, тут же появилась – так тихо, что даже лошади не заметили. Она несла три яйца.

– Каждой по одному. Здесь неподалеку течет ручей – напоим лошадей и наполним свои фляги. Если поедем быстро, к середине дня будем в хейме. – Она вручила девочкам по яйцу, оставив себе самое маленькое.

Дженна достала из-за голенища метательный нож, пробила в яйце дырочку и отдала нож Петре. Когда та проткнула скорлупку, Дженна уже высосала все из своей – яйцо проскочило легко, а голод помог преодолеть склизкий вкус.

– Я отведу лошадей к ручью, – сказала Катрона, – а вы соберите пожитки и постарайтесь убрать следы. С лошадьми это трудно, я знаю.

Дженна с Петрой, орудуя ветками, как метлами, двинулась вслед за Катроной. Со следами от костра возиться не пришлось, но то, что здесь паслись лошади, нельзя было полностью скрыть. Но все же следы можно было запутать, и Дженна сделала, что могла. Быть может, неискушенный следопыт сочтет, что на поляне паслось стадо оленей.

У ручья они наскоро искупались – не столько для чистоты, сколько для бодрости. Дженна наполнила кожаные фляги. Петра тем временем караулила лошадей, а Катрона пошла вперед разведать, нет ли кого на дороге.

Когда она вернулась, упирающихся лошадей увели от воды, ловко, хоть и не слишком грациозно взобрались в седла и отправились. Катрона снова ехала во главе.

Солнце стояло высоко над головой, и на дороге им никто не встретился. Городок, через который они проехали, показался им странно безлюдным – даже на мельнице у реки никого не было, хотя водяное колесо продолжало крутиться само собой.

– Странное дело, – заметила Катрона.

Дженну же одолели мрачные мысли – такое безлюдье и такую тишину она наблюдала только в Ниллском хейме, где поселилась смерть. Но здесь на улицах не было мертвых тел, и кровь не струилась по мельничному лотку. Дженна принудила себя дышать медленно и мерно.

Лицо Петры было непроницаемым, и ее молчание беспокоило Дженну больше, чем тишина в городе.

Так они подъехали к переправе, за которой стоял хейм. Паром ждал на той стороне, но паромщика не было видно. Катрона с Дженной взялись за канат, и плоскодонка медленно двинулась через реку.

Путешественницы молча взвели на паром лошадей. Лодка, даже под грузом коней и всадниц, сидела в воде высоко.

«Видно, она построена не для такого груза», – подумала Дженна, но не высказала этого вслух – так давила на нее тишина. Однако, перебирая вместе с Катроной скользкую от воды веревку, она не переставала спрашивать себя: а могла ли переправиться здесь королевская рота? Двадцать солдат и Медведь. Или Кот. А то и сам лорд Калас.

Маленький ковчег прилежно пахал воду и скоро, заскрипев днищем, причалил к берегу. Лошади сошли с него куда более живо и охотно, чем всходили. Дженна с Петрой уже привычно сели верхом.