— Жениться вам надо, Авк!

— На ком?

— Надежда Александровна Наркевич, — лучше не придумать.

— Верно, — согласился Батуев и покраснел, — только…

— Что?

— Мне ее жалко.

— В себе не уверены?

— Нет… Наоборот, — чересчур уверен. Такой курятник распложу…

— Ч-ч-черт! — сказал Юханцев и так круто повернулся в своем кресле, что оно испустило пронзительный писк.

Карбышев просматривал записку.

— Никуда не годится, товарищ Батуев, — решительно проговорил он, — кто это вас надоумил так написать? Я же вам объяснял…

Батуев пожал плечами.

— Перед отъездом Аркадия Васильевича я с ним согласовал, — сердито сказал он, — и все данные от него получил…

— Ни одной цифры верной. Все — вранье. Ведь вы знаете Лабунского…

— Как же теперь быть?

— Отправляйтесь к себе. А я сам пересоставлю доклад. Но заметьте, что это не работа, а безобразие!

Батуев опять пожал плечами. Карбышев ясно видел, что он ничуть не считает себя виноватым; наоборот, по его мнению, виноват в чем-то Карбышев, — в излишней взыскательности, в том, что ему невозможно угодить.

— Идите, — быстро и резко сказал Дмитрий Михайлович, — идите и не мешайте мне работать!

Когда Батуев вышел, Юханцев недовольно покачал головой.

— Неправильный у тебя метод, товарищ Карбышев, — высказался он, — ну что за толк обругать дурака и вон выгнать, а самому за него делать? Его заставить надо. Как на заводе…

— То — на заводе, — пробормотал Карбышев, углубляясь в записку, — а здесь это себе дороже стоит.

— Совершенно неправильный метод! — упрямо повторил Юханцев.

Когда, наконец, злосчастная записка была переделана и перепечатана, Карбышев поставил в уголке ее последней страницы свой гриф и протянул документ Юханцеву.

— Визируй, комиссар!

Юханиев внимательно прочитал. И потом к частоколу крупных букв сжатой карбышевской подписи присоединил ползучую мелкую вязь своей.

— Тоже неправильный метод, — говорил он при этом, — вот я подписываю… Из доверия к тебе, к Карбышеву, подписываю. А много ли сам-то я понимаю в том, что подписываю? По совести сказать, скандал… А?

Карбышев пристально посмотрел на Юханцева, — глаза его играли веселым огнем.

— Скандал, потому что мысль по прямой до конца довел. Не через всякий овраг, Яков, можно перепрыгнуть. А теперь остается тебе одно из двух. Либо иди и заявляй на себя: вовсе, мол, никудышный я комиссар, либо кричи: хочу учиться!

Саперные части ходили в леса на заготовку дров для армии. Редкая из этих экспедиций кончалась благополучно. Почти всегда случалось так, что команда рубщиков оказывалась зажатой зелеными бандитами в кольце. Зеленые били из винтовок по команде. Саперы отвечали. Лес гремел от пальбы, раненые падали и ползли, обливаясь кровью, как в настоящем бою. Что делать? В конце концов начали ходить в лес не иначе, как крупными отрядами из пяти-шести рот. Придя к месту, одна рота становилась на работу, а батальон — в охрану. И все-таки миновать обстрела не удавалось. Все-таки, возвращаясь из леса, несли раненых. Предполагать, что зеленые так удачно действовали по наитию, было невозможно. Юханцев, например, был уверен, что существует твердая военная рука, которая организует, а может быть, и руководит лесными атаками на саперов. Кому принадлежит эта рука, Юханцев не знал. Подозрения, бродившие в его голове, были очень смутны. Но был в этих подозрениях один чрезвычайно ясный, до полной неоспоримости пункт. Зеленые никогда не ошибались в выборе места и времени для встречи с саперами. Своевременно осведомлять их об этом мог только такой человек, который имел отношение к нарядам на рубку леса. А наряды исходили из УНИ[48]…

У Юханцева были свои люди в инженерных частях, — те, кого он давно и хорошо знал, кому верил без оговорок. Эти люди имели задачу — забрать «языка» из вожаков зеленой стаи и живым пригнать в Харьков на разборку. Люди старались. Они уже знали в лицо нескольких вожаков, а иных и по кличкам. Но захватить никого до сих пор не удавалось. Бывали очень досадные срывы: волки уходили из самых рук. Особенно досаден был последний случай. Юханцев только головой качал да встряхивал сивыми кудрями, слушая рассказ Якимаха. Разговор происходил в коридоре УНИ, у громадной стеклянной двери, выводившей отсюда на площадку лестничной клетки. Они стояли у стены, близко один к другому, осторожно приглушая голоса. Голова Якимаха была забинтована, — он трое суток провозился в околотке. Как же, однако, вышло, что «пруссак», на котором он уже верхом сидел, все-таки выскочил из-под своего наездника и унес ноги, чуть не превратив голову Якимаха в студень? Якимах очень хотел рассказать подробно и обстоятельно, но не мог. Все дело с того момента, когда он вцепился в «пруссака» и оседлал его, до развязки, заняло так мало времени, и так много за это короткое время всего совершилось, что без путаницы не обойтись. Да и голова — в дырьях, не держит. Он помнил только, что на пальцах правой руки «пруссака» надето было пятерное железное кольцо или вроде кольца, и когда удар его правой руки пришелся Якимаху сперва в лицо, а потом в голову, тут же — все и кончилось. От крови во рту стало горячо и солоно. Череп будто лопнул, брызнув густым огнем. Сердце ухнуло, замерло, провалилось, какие-то камни посыпались на спину, и, как ни старался Якимах пошире раскрыть глаза, ему ничего не виделось, кроме ослепительных разноцветных волн…

— Ну? — спрашивал вполголоса Юханцев.

Якимах молчал. Глаза его, все еще красные и пухлые после недавней передряги, страшно таращились из-под белых марлевых повязок, — он глядел сквозь стеклянную дверь на площадку лестницы.

— Да ну же?

Якимах молчал. Тогда и Юханцев взглянул на лестницу. Площадку пересекали два человека. Один из них был Дрейлинг. Другого Юханцев никогда не видал. Но с той минуты, как увидел, уже забыть не мог. Лоб этого человека был слегка скошен назад, а крепкие, тяжелые челюсти, наоборот, выступали. Зоркие темные глазки бегали под лысыми бровями. Короткие волосы странно двигались на голове вместе с кожей, — по-звериному. Нос его был крив, — словно перебит посередине. И к щеке большим белым пятном прилип пластырь.

— «Пруссак»… — прошептал Якимах.

— Что?!

Первым порывом Юханцева было броситься за кривоносым. Вторым — не бросаться. Дрейлинг и кривоносый медленно шли через площадку. Они были заняты разговором. Дрейлинг не мог не видеть за стеклом, в двух шагах от себя, Юханцева. Он даже вежливо поклонился, — вот я иду с человеком в желтой гимнастерке и синих галифе, и черт мне не брат, потому что надо знать очень многое для того, чтобы хоть что-нибудь понять в том, почему и зачем я с ним иду. Заметив и разгадав все это, Юханцев решил не бросаться, — верный расчет: Дрейлинг попался, но не надо его пока пугать; клещи сами замкнутся, когда… «Пруссак» тоже повернул, голову к двери; сначала его рысьи глаза скользнули по Юханцеву, потом уперлись в Якимаха. Тут наступил миг, — страшно короткий, если его отбить по секундам, и неимоверно долгий как для «пруссака», так и для Якимаха: они смотрели друг на друга; «пруссак» узнавал в забинтованном человеке своего смертельного врага, а Якимах все полнее и полнее сознавал себя узнанным. И, наконец, все стало ясно всем четверым…

Карбышев докладывал Фрунзе. Юханцев, по обыкновению, присутствовал. В просторном кабинете командующего было тихо и прохладно. Фрунзе стоял у окна, лицом к широкой площади. Поставив ногу на уголок стула, опершись локтем о колено и перебирая бородку пальцами, он казался сейчас Карбышеву одновременно и близким и далеким. Между тем вопрос, который поднимался докладом Карбышева, был очень важен. Речь шла об усилении дорожно-мостовых частей за счет сокращения саперных. Руководство по укреплению позиций Карбышев предлагал перенести на пехоту.

— На Каховке, под Перекопом и на Чонгаре, — говорил он, — саперы применялись лишь в качестве рабочей силы. Как технический руководитель, сапер не был там нужен, потому что с укреплением легких полевых позиций, пехота превосходно справлялась сама…