— Ну, знаете, — вас не вообразишь…

— Отчего? Вы и это можете. Вроде «перекати-поля»…

Карбышев уставился на Лабунского неподвижными черными глазами. «Что такое? Откуда он про…» Но Лабунский, по обыкновению, был безмятежно спокоен.

— Про «перекати-поле» я потому вспомнил, что сам на него похож.

«Ну, вот, — с облегчением подумал Карбышев, — конечно, совпаденье… И ничего больше».

Между тем Лабунский уже нахлобучил на голову фуражку, да так низко, что заслонил козырьком поллица.

— Однако узнать меня по-настоящему, Дмитрий Михайлович, вам еще предстоит. Да, может быть, я и сам себя вам покажу. До завтра!

И он пошел через квартиру на цыпочках, ступая по паркету длинными ногами, как аист, шагающий через луг…

Луна то забегала за тучи, то выскакивала из-за них на прозрачную гладь неба. И от этого летучими всплесками зеленого мерцанья переливались в кабинете волны ночного света. Дмитрий Михайлович подошел к окну. Широчайшей картой развернулся перед ним мир. Города не было в этом мире. Он потонул в бело-дымчатой пучине тумана. И Карбышеву на миг показалось, что он сейчас — единственная человеческая душа во всем развороте ликующей ночной жизни. Грудь его вздрогнула, сердце зажглось радостью. Он наслаждался своим одиночеством:

— Хорошо в такую ночь быть сильным!

Сколько уже раз бывало, что удавалось ему взяться за перо лишь поздней ночью. Кто бы ни были люди, мешавшие работать, — гости Лидии Васильевны, спорщики, вроде Лабунского, — все равно, он с феноменальной деликатностью выдерживал искус. И никто бы не догадался, как ему необходимо быть одному. Но люди уходили, и тогда он хватался за перо, — делать «урок». Черта, которую обычно называют исполнительностью, была необыкновенно сильна в характере Карбышева. Когда-то это казалось в нем людям простой «строевитостью». А. теперь стало неумолимой потребностью точности в деловых расчетах со всеми и, главное, с самим собой. «Уроки» задавала Карбышеву не только его служба; он сам задавал их себе. Не было препятствия, которого он не одолел бы, чтобы выполнить «урок». В этом заключался внутренний смысл его деловой честности, а вне дела он не умел, не хотел и не мог существовать. И, если надо будет сегодня просидеть за столом до шести утра, чтобы написать «урочные» страницы, он просидит до шести…

Большая статья, над которой работал Карбышев, отложив в сторону проект «перекати-поля», называлась так: «Влияние условий борьбы на формы и принципы фортификации». Это была смелая попытка диалектически раскрыть внутренние зависимости между явлениями военной борьбы на различных этапах ее исторического развития. Среди этих явлений Карбышев выделял то, что военные инженеры называют обычно фортификационной формой. Ему надо было проследить, как, с одной стороны, менялись общие условия военной борьбы, а с другой — как под воздействием этих меняющихся факторов эволюционировала фортификационная форма. С особой силой влияло на ее эволюцию развитие технических средств борьбы. И отсюда Карбышев делал решительный вывод: «Фортификация не терпит шаблона». Давнишние мысля, которые он безуспешно внушал когда-то Батуеву, не умея внушить, стояли теперь на прочном диалектическом основании. Жесткая рука Карбышева с необыкновенной легкостью выводила на бумаге ровные, четкие строки — одну за другой, одну за другой. Он писал без помарок: «Фортификационные формы, неуместные при одних условиях борьбы, рациональны при других, откуда следует, что никаких твердых „современных“ неизменчивых форм не было и быть не могло». Обобщения полководческого опыта Фрунзе представляли собой арсенал доказательств и доводов, и арсенал этот служил Карбышеву как неразменный рубль. Карбышев писал об уральском кольце, о Каховке, — целое учение о тыловых плацдармах, совершенно новое, никогда и никем еще не высказанное, выливалось на бумагу из-под его острого пера. В чем состоят условия, при которых плацдармы с успехом выполняют свою активно-оборонительную роль? Карбышев писал о наступательной направленности общей задачи плацдармов, об их оперативном и боевом происхождении, о степени участия, которое должна принимать в их создании пехота, и вопрос становился на ноги…

Статья не могла ни предусмотреть всех возражений, ни исчерпать всех положительных аргументов, — для этого еще не наступило время, и Карбышев понимал это. Но он очень хорошо понимал и другое: время уже наступило для того, чтобы подобная, пусть несовершенная статья могла, наконец, возникнуть. И вот она действительно возникала под карбышевским пером. Он быстро взглянул на часы. До шести еще сорок минут. Дальше, дальше…

Да, идея, реализованная в каховском плацдарме, заключалась вовсе не в том, чтобы иметь позицию, хорошо укрепленную для обороны бериславских переправ. Идея в том, чтобы иметь хорошо укрепленную исходную позицию для наступления. Каховка — проявление активно наступательного духа, вот в чем дело. Каховка подтвердила в стотысячный раз, что как ни важны на войне танки, бронемашины, авиация, прочая техника, но еще важнее то, в руках какого человека собрана эта техника. И сам человек, человек без техники. Именно благодаря этому человеку устоял против белых каховский плацдарм — без танков, без бронемашин, без авиации, со множеством вопиющих недостатков, допущенных строителями при его возведении (Лабунский? Да, да — он…) Ошибки подобного рода влекут за собой излишки в жертвах и без необходимости пролитую кровь. Как избежать ошибок? Средство одно: строители позиций обязаны твердо знать, как влияют условия борьбы на фортификационные формы, правильно принимать эти условия в расчет и в соответствии с ними конструировать как весь позиционный узор, так и отдельные постройки…

Часы отбили шесть. Карбышев положил перо.

Харьковская весна двадцать второго года была для Фрунзе очень деятельной весной. В феврале он выступал на собрании Общества ревнителей военных знаний. В марте сделал два доклада на Всеукраинском совещании командиров и комиссаров, — один о военно-политическом воспитании Красной Армии, другой — о ее текущих задачах. В апреле происходило совещание военных делегатов XI партсъезда, и Фрунзе опять выступил с докладом о военных задачах страны и Красной Армии. Командующий поднимал коренные вопросы и коренным образом решал их. Карбышев не пропускал ни одного из его докладов. Когда он слушал спокойную, твердую и ясную речь Фрунзе, ему казалось, что сверкающее будущее бросает перед собой яркую дорогу света. И светлое ощущение новой радости рождалось в Карбышеве, — он радовался тому, что Фрунзе — не имя, не книга, а настоящий живой человек.

Лабунский уехал в Севастополь. Юханцев временно завладел его письменным столом и сидел в одном служебном кабинете с Карбышевым. Он тоже восхищался Фрунзе.

— Посмотри, — сказал он однажды, протягивая Карбышеву какую-то бумагу.

Это было секретное донесение о прошлогодних партизанских делах с такой обстоятельной и большой по размеру резолюцией, что она могла бы сойти и за целую статью. Под резолюцией стояло: «Фрунзе». Карбышев прочитал строки, на которые указывал Юханцев: «Что такое политический бандитизм на Украине?.. Это — кулацкий террор против советской государственной и пролетарской дисциплины».

— Ну? Можно лучше сказать?

— Можно ли сказать лучше, не знаю. А вот иначе сказать нельзя.

— Я же и говорю…

— Нет, ты не то говоришь. Иначе сказать, комиссар, нельзя. Стоит узнать, как Фрунзе определяет махновщину, и уже ни представить ее себе, ни понять иначе, чем он, не-воз-можно. Это и есть главное…

В кабинет вошел атлетически раздавшийся в плечах, раздобревший всем корпусом и сделавшийся еще красивее, чем был раньше, Батуев.

— Дмитрий Михайлович, — сказал он, — докладная записка для Михаила Васильевича готова. Сегодня всю ночь сочинял, сейчас отпечатал. Натрудился! Еле ноги держат…

И он засверкал веселыми ямочками на крепких, смугло-румяных щеках. Карбышев посмотрел на него и засмеялся.