— Офицерский дух в тебе…

Карбышев слегка менялся в лице, как будто застигнутый врасплох на чем-то неладном. Но тут же спохватывался и сам переходил в наступление.

— Есть во мне офицерский дух, не спорю. Но служит он Красной Армии. И пора бы тебе, комиссар…

— Неужто пора? А я и не ведал. Коли пройдут саперы по-твоему, лишнюю рюмку ставлю!

Лабунский после Севастополя был нездоров: пил. Но перед самым парадом выяснилось, что командовать инженерными частями все-таки будет он. Юханцев сердился: «Орел… С зубами родился… Мы еще только собираемся по лишней рюмке, а он уже почем зря хлещет». Однако на параде Лабунский выглядел действительно орлом. Команды подавал оглушительно ревучим голосом и ел Фрунзе вытаращенными мутными глазами. Он не готовил войск к параду. А ставку между тем делал на парад. Именно здесь собирался он убедить Фрунзе в своей незаменимости. И пошатнувшееся положение свое именно здесь укрепить. План был разработан. Это был очень хитроумный и в то же время чрезвычайно простой в исполнении план. Для успеха требовалось только заранее кое в чем условиться с одним-двумя командирами из назначенных к выводу на парад специальных рот. Лабунский не сомневался в удаче. Юханцев ровно ничего не знал, но что-то предчувствовал. «Печень у него черная, подлец он. Конечно, и Михаил Васильевич его насквозь видит. Но за один лишь печеночный цвет гнать не хочет. Фактов, фактов мало… Эх!»

Когда Фрунзе шел по фронту телефонной роты, Лабунский просипел:

— Добился, товарищ командующий, от командиров рот, — знают сполна имя и фамилию каждого своего бойца… Да еще и семьи точный адрес… Прикажете проверить?

Фрунзе посмотрел на него с удивлением.

— Неужели? Очень хорошо!

Лабунский рявкнул:

— Товарищ комроты! Фамилия вот этого бойца?

— Иванов!

— А имя?

— Семен Григорьевич!

— Где семья его проживает?

— В Вышнем Волочке!

— Благодарю, товарищ комроты!

— Рад стараться, товарищ…

Фрунзе стоял бледный. Глаза его не искрились и не сияли, как обычно, бодрым светом благожелательности, — они сверкали темным гневом.

— Аркадий Васильевич, командир роты вас обманул!

— Почему, товарищ командующий?

— Я знаю этого красноармейца. Он не Иванов…

Обойдя инженерные части, Фрунзе вернулся к телефонной роте и, войдя в строй, остановился перед румяным, круглолицым бойцом. В голове бойца ураганом крутились мысли. Главную из них он обращал к Лабунскому: «Вдругорядь не хвастай, коноплястый! Счастье не батрак — за. вихор не притянешь!»

— Как вас зовут? — спросил Фрунзе. — Я забыл.

— Якимах, товарищ командующий!

— А имя?

— Петр Филиппович! Я из…

— Знаю. Вы из села Строгановки.

— Так точно, товарищ командующий! — радостно крикнул Якимах, — из Строгановки, Таврической губернии…

— Отец жив?

— Живой. Мама померла.

— Когда?

— В сентябре год будет.

— Жаль!

Якимах молчал, грустный. Но радость превозмогала.

— Теперь вы видите, что командир роты вас обманул? — обратился Фрунзе к Лабунскому.

— Вижу.

— Что же это такое?

Лабунский смотрел прямо в лицо своему крушению. Спасти его могла только наглость. И он попробовал.

— Командир телефонной роты Елочкин откомандирован в окружную школу. Его замещает новый человек…

— Елочкин… Я знаю и Елочкина. Да, он не пошел бы на такой… обман, А этот…

Фрунзе взглянул на командира роты. Тот стоял с убитым видом и опущенной головой.

— Этот…

— Разрешите, товарищ командующий, объявить командиру роты благодарность в приказе? — неожиданно сказал Лабунский.

— За что?

— За находчивость! Мол-лодец!!!

— Не сметь! — крикнул Фрунзе, отвернулся и пошел от роты.

Вот теперь уже все пропало. Лабунский хорошо знал: Фрунзе мог извинить любую ошибку, но обмана не прощал никогда. Много раз приходилось наблюдать Лабунскому, как Фрунзе старался победить в себе неприязненное чувство к обманщику, замять память об обмане, затушевать след лжи; но простить он не мог. И в конце концов это становилось ясно как самому Фрунзе, так и обманщику, и даже посторонним наблюдателям, — настолько ясно, что для виновного оставался лишь один выход — уйти. Вероятно, и для Лабунского теперь не было иного пути.

Однако незадачи смотрового дня на этом не кончились…

Бледный солнечный свет все скупее и скупее проливался сквозь матовое небо. На снегу кое-где густовато ложились отблески ртутного цвета. Через площадь тянулись парки и обозы. Фрунзе обратил внимание на ездового в удивительно грязной шинели, не только без хлястика на спине, но даже и без пуговиц, на которых должен был бы держаться хлястик. Капот, а не шинель…

Фрунзе остановил повозку.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте! — отвечал ездовой.

— Вы меня знаете?

— Говорили нам…

— Значит, знаете, что я командующий?

— Знаю.

— А почему же вы в таком виде? Ведь если у вас дома оторвется от полушубка пуговица, вы ее пришьете?

— Жена, мать пришьет.

— А здесь, на службе, почему не так?

— Да здесь-то зачем? Сносил шинель — другую дадут!

— Вон оно что!

— Дур-рак! — в ярости прохрипел Лабунский.

— Молчать! — крикнул Фрунзе.

Осенью в Харькове происходил съезд высшего комсостава военно-учебных заведений Украины и Крыма. В день закрытия съезда Фрунзе сказал Карбышеву:

— Завтра в десять собирается постоянное совещание при мне. Не забудьте.

В состав постоянного совещания при командующем входили начальник штаба войск Украины, начальник воздушного флота, инспектора артиллерии, кавалерии и пехоты, начальник инженеров. Не ошибся ли Фрунзе?

— Я не член совещания, товарищ командующий, — сказал Карбышев.

— Вы еще не знаете? Лабунского я отпустил на четыре стороны. И подписал приказ о вашем назначении…

Живя в Харькове, Фрунзе бывал чрезвычайно занят. Штаб, Совнарком, постоянное совещание при командующем, редакционный совет, общество ревнителей военных знаний, военно-научные кружки, съезды командного и комиссарского состава, смотры и парады — все это сплеталось в густой хоровод сплошной занятости, в то, что называется — «ни отдыха, ни срока». И только во время изредка предпринимавшихся Фрунзе объездов округа доводилось ему несколько передохнуть между делом. В таких поездках командующего всегда сопровождали начальники и комиссары управлений. Поздней осенью двадцать второго года и Карбышев с Юханцевым оказались в числе сопровождавших. Незадолго до того Фрунзе подписал приказ о назначении Котовского комкором второго кавалерийского. Корпус состоял из двух дивизий — девятой Крымской и третьей Бессарабской. Части корпуса размещались в Бердичеве, Гайсине, Тульчине; штаб — в Умани, О втором кавкорпусе и о его командире рассказывали чудеса. Фрунзе хотел видеть эти чудеса своими глазами. Ехали на Полтаву, Лубны, по разваливающемуся днепровскому мосту на Черкассы и через Христиновку на Умань. Гвоздем путешествия считалась Умань…

Было почти светло, но вагон еще спал, — так по крайней мере показалось Юханцеву, когда он открыл глаза. За окном струились потоки бледной утренней мути, с которой обычно начинаются поздние ноябрьские дни. Вагон подпрыгивал и трясся. Юханцев встал, расправил пятерней спутавшиеся волосы и, распахнув дверь купе, вышел в коридор. Э, нет, он проснулся не первый… Посредине коридора, без гимнастерки, с полотенцем на плечах, стоял Карбышев, широко расставив на живом, как корабельная палуба, полу свои тонкие, мускулистые ноги в черных галифе. В первую минуту Юханцев разглядел лишь напряженную позу Карбышева, — он видел его со спины, — и ужасно удивился. Но как только удивился, тут же все и понял. Карбышев необыкновенно ловко и быстро проходил длинной острой бритвой по своим густо намыленным щекам. Зеркала у него не было, он брился «наизусть».

— Да как же это ты?

Карбышев усмехнулся, роняя мыльную пену с лица на пол и притирая ее ногой.