— Вы о том, была ли у него другая жизнь? Тайная, не имевшая отношения ко мне?

— Не исключено, что эти выходные как-то связаны с его смертью. Его дочь не имеет понятия о том, куда он ездил и, похоже, никогда не пыталась это выяснить.

Миссис Фарадей неожиданно вскочила и начала ходить вдоль окна. Какое-то время стояла тишина, потом она сказала:

— Да, не пыталась. Наверное, никто из семьи не спрашивал и не беспокоился. Они жили изолированно друг от друга, почти как королевская семья. Я часто задумывалась: не в отце ли тут дело? Невил иногда о нем заговаривал. Я не понимаю, зачем Дюпейн-старший завел детей, которые доставляют столько беспокойства. Его страстью был музей, поиск экспонатов, ему нравилось тратить на это деньги. Невил любил дочь и чувствовал себя виноватым перед ней. Видите ли, его пугало, что он ведет себя в точности как отец, отдавая работе внимание и заботу — когда следовало отдавать их Саре. Я думаю, он хотел закрыть музей именно поэтому. И возможно, ему были нужны деньги.

— Для себя?

— Нет, для нее.

Она вернулась к столу.

— А он когда-нибудь рассказывал вам, куда ездит в выходные?

— Нет, не говорил ни куда ездит, ни что делает. Выходные были его освобождением. Он любил эту машину. Невил не был механиком, не умел ее ни ремонтировать, ни обслуживать — он любил ее водить. Каждую пятницу он уезжал за город и гулял. Невил мог гулять субботу и воскресенье. Останавливался в маленьких харчевнях, провинциальных гостиницах, иногда только на ночевку и завтрак. Он любил хорошую еду и уют, поэтому выбирал место ночлега осторожно. При этом Невил не наведывался в одно и то же место регулярно. Он не хотел, чтобы им интересовались и задавали ему вопросы. Невил мог отправиться к Уай-Вэлли, в Дорсет, иногда к морю — в Норфолк или Суффолк. Это были одинокие прогулки. Вдали от людей, вдали от телефона, вдали от города. Они позволяли ему оставаться в своем уме.

Она сидела, опустив глаза; ее сцепленные руки лежали на столе. Теперь миссис Фарадей смотрела на детектива, и Дэлглиш опять увидел — охваченный жалостью — темные колодцы непереносимой боли. Она почти кричала:

— Невил уезжал один, всегда один! Он в этом нуждался, и от этого мне больно. Он просто меня не хотел. После моего замужества выбираться стало непросто, но мне удавалось. Мы так мало бывали вместе; только эти часы в квартире, урывками. А в выходные — никогда! Долгие часы вместе — гуляя, болтая, проводя в одной постели всю ночь — никогда! Никогда, никогда!

— Вы не спрашивали его почему? — осторожно произнес Дэлглиш.

— Нет. Я слишком боялась услышать правду: что одиночество ему в большей степени необходимо, чем я. — Помолчав, она заговорила опять: — Кое-что я и в самом деле предприняла. Я освободила следующие выходные. Мне пришлось солгать мужу и свекрови, и все же я сделала это. Я собиралась попросить Невила взять меня с собой. Хотя бы раз. Только раз, я бы ему обещала. Получись у меня провести с ним эти единственные выходные, тогда, думаю, я смогла бы уйти окончательно.

Они сидели и молчали. Вне стен офиса больница жила своей жизнью, там рождались и умирали, страдали и надеялись, обыкновенные люди делали необыкновенное дело; все это существовало помимо них. Дэлглишу было тяжело видеть страдания женщины и не найти слов утешения. Только он не находил тех слов, которые мог бы ей сказать. Он ведь должен лишь раскрыть убийство ее любовника. Он не имел права вводить ее в заблуждение, изображая друга. Дэлглиш подождал, пока миссис Фарадей успокоится, и сказал:

— Последний вопрос. Были у него враги? Какие-то бывшие пациенты, которые хотели бы ему навредить?

— Если бы кто-то ненавидел Невила так, что готов был убить, я бы об этом знала. Никто не испытывал к нему великой любви, для этого он был слишком независимым, однако он нравился, его уважали. Конечно, опасность есть всегда, разве не так? Психиатры смиряются с этим, и вряд ли их риск превышает тот, с которым приходится сталкиваться персоналу чрезвычайных служб. Особенно в субботний вечер, когда половина пациентов напились или под кайфом. Медсестра или врач в такой службе — опасная профессия. Таким мы сделали этот мир. Конечно, есть пациенты, склонные к агрессии, но они не могут спланировать убийство. В конце концов, откуда им знать о музее, о машине, о том, что Невил забирал машину каждую пятницу?

— Пациентам будет его не хватать.

— Некоторым из них, и только на время. Большая их часть думает только о себе. «Кто теперь мной занимается? Кого я увижу в следующую среду в клинике?» А мне придется и дальше рассматривать его записи в картах пациентов. Не знаю, сколько пройдет времени, пока я забуду сам его голос. — До сих пор она держала себя в руках, но тут ее голос изменился. — Я должна скрывать свое страдание — вот что ужасно. Нет никого, с кем я могла бы поговорить о Невиле. Здесь люди сплетничают о его смерти, строят домыслы. Они, конечно, потрясены, их огорчение кажется искренним. Но они испытывают возбуждение. Насильственная смерть ужасна. И в то же время загадочна. Им интересно. Я вижу это. Убийство развращает, не правда ли? Оно забирает куда больше, чем одну жизнь.

— Да, это заразное преступление.

Вдруг миссис Фарадей заплакала. Дэлглиш подошел, и она прижалась к нему, вцепилась в его пиджак. Он заметил ключ в двери и, почти пронеся ее через комнату, повернул его. Она успевала вставлять: «Извините! Извините!» — но плач не прекращался. Адам заметил еще одну дверь; бережно посадив миссис Фарадей в кресло, он осторожно выглянул. К своему облегчению, Дэлглиш увидел то, что и ожидал. Дверь вела в маленький коридор; справа был туалет. Вернувшись к миссис Фарадей, которая теперь подуспокоилась, он помог ей дойти до двери и прикрыл ее. Послышался шум воды. Никто не стучал, ручка первой двери оставалась неподвижной. Миссис Фарадей отсутствовала недолго. Через три минуты она вернулась совершенно спокойная, с приведенными в порядок волосами; от недавних горьких рыданий не осталось и следа — только опухшие глаза.

— Извините. Я поставила вас в неловкое положение.

— Не нужно извиняться. Я лишь сожалею, что немногое могу предложить вам в утешение.

— Если вам понадобится выяснить что-то еще, какая-то моя помощь, звоните не задумываясь, — продолжила она так, словно между ними ничего не было, лишь короткая официальная встреча. — Если хотите, я вам дам свой домашний телефон.

— Это бы очень помогло, — ответил Дэлглиш, и она черкнула номер в записной книжке, вырвала листок и протянула детективу.

— Я буду очень вам признателен, если вы просмотрите записи в картах пациентов, нет ли там чего-то имеющего отношение к расследованию. Обиженный пациент, пациент, пытавшийся привлечь к ответственности, недовольный родственник — все, что может указывать на наличие у мистера Дюпейна врагов среди тех, кого он лечил.

— Я не верю, что такое возможно. Я бы знала. В любом случае записи в картах пациентов не подлежат разглашению. Больница не позволит сделать что-либо известным без соответствующего распоряжения.

— Я знаю. Все необходимое будет предоставлено.

— Странный вы полицейский. И все-таки — полицейский. Мне не следует об этом забывать.

Миссис Фарадей протянула руку, и Дэлглиш коротко ее пожал. Рука была холодной.

Идя по коридору, он неожиданно захотел кофе. Одновременно Адам увидел указатель к кафетерию. Здесь на заре своей карьеры, когда он бывал в этой больнице, Адам что-нибудь перехватывал или выпивал чашечку чаю. Дэлглиш гадал, все ли там по-прежнему. Место то же: комната двадцать футов на десять, с окнами, выходящими в маленький сад с дорожками. Серый кирпич в сочетании с высокими арочными окнами усиливал впечатление, что коммандер находится в храме. Прежние столы со скатертями в красную клетку сменили более современные, с пластиковым верхом. Стойка по левую сторону от двери, с шипящими кофейниками и полками с бокалами, вроде осталась прежней. Меню также изменилось мало: жареная картошка с различными добавками, бутерброды с яичницей и фасолью, рулет с беконом, томатный и овощной суп, множество пирожных и печений. Было затишье, люди уже пообедали, на боковом столе стопкой стояли грязные тарелки; надпись над столиком просила не забывать убирать за собой. Кроме Дэлглиша, там были двое здоровенных рабочих в комбинезонах, а у дальнего стола сидела молодая женщина с ребенком в сидячей коляске. Она, казалось, забыла о малышке, которая раскачивалась, с пальцем во рту, держась за ножку стула, что-то распевая. Потом девочка замерла и одарила Дэлглиша взглядом больших любопытных глаз. Перед сидящей мамой стояла чашка с чаем; женщина уставилась в сад, а левой рукой постоянно качала коляску. Было непонятно, чем вызвано это трагическое неведение — усталостью или каким-то горем. Дэлглиш размышлял о больнице. Это удивительный мир, в котором человеческие существа ненадолго сталкиваются друг с другом, неся свой груз надежды, гнева или отчаяния; и все же парадоксальным образом этот мир казался знакомым, привычным, а также пугающим и успокаивающим.