Если уж Кун выбрал такую тему, то ему следовало бы ожидать, что его послание будет, по крайней мере частично, понято неправильно. Но когда я брал интервью у Куна в его кабинете в Массачусетском технологическом институте через три десятилетия после публикации «Структуры», то понял, как глубоко его ранила степень непонимания написанной им книги.
Особенно его расстраивали заявления, что он описал науку как иррациональную.
— Если бы они говорили «арациональную», то меня бы это совершенно не беспокоило, — заявил он без тени улыбки.
Так как Кун опасался усугублять путаницу в отношении своей работы, он стал бояться прессы. Когда я впервые позвонил ему, чтобы договориться об интервью, он мне отказал.
— Послушайте. Я думаю, нет, — сказал он и сообщил, что «Сайентифик Америкен», мои работодатели, дали «Структуре» «самую плохую рецензию», насколько он «помнит». (Сарказм на самом деле был отказом; он вызывал в памяти аргумент Куна о «много шума из ничего». Но чего ожидал Кун от журнала, прославляющего науку?) Заметив, что я тогда не работал в журнале — рецензия была опубликована в 1964 году, — я попросил его изменить решение. В конце концов Кун с неохотой согласился.
Когда мы наконец оказались в его кабинете, Кун заявил, что ощущает дискомфорт от самой идеи того, что придется лезть в глубину его мыслей.
— Человек не является историком самого себя, не говоря уже о психоаналитике, — предупредил он меня.
Тем не менее он проследил свой взгляд на науку до прозрения, случившегося с ним в 1947 году, когда он учился в Гарварде, пытаясь получить докторскую степень по специальности физика. Читая «Физику» Аристотеля, Кун удивился, насколько она «неправильна».
Как получилось, что человек, блестяще писавший на такое количество тем, был настолько сбит с дороги, когда дело дошло до физики?
Кун размышлял над этой тайной, глядя в окно студенческого общежития («Я до сих пор вижу лозу и тень, которая покрывала ее на две трети»), когда внезапно до него «дошел смысл» книги Аристотеля. Кун понял, что Аристотель вкладывал в основные понятия другие знания, отличные от вкладываемых современными физиками. Например, Аристотель использовал слово «движение», чтобы сказать не просто об изменении положения, а об изменении вообще — солнце краснеет и спускается к горизонту. Физика Аристотеля, понимаемая в ее терминах, просто отличалась от физики Ньютона, но не уступала ей.
Кун оставил физику в пользу философии и пятнадцать лет боролся, чтобы трансформировать свое прозрение в теорию, изложенную в «Структуре научных революций». Краеугольным камнем его модели является концепция парадигмы. Под парадигмой до Куна имели в виду просто пример, который служит образовательным целям. Например аmо, amas, amat —это парадигма для обучения спряжению глаголов в латинском языке. Кун использовал этот термин для набора процедур или идей, косвенноинструктирующих ученых о том, чему верить и как работать. Большинство ученых никогда не спорят с парадигмой. Они решают загадки, проблемы, от которых усиливается и расширяется охват парадигмы, а не бросают ей вызов. Кун назвал это «жадным поглощением» или «нормальной наукой». Всегда существуют аномалии, явления, которые парадигма не в силах изъяснить и которые могут даже противоречить ей. Аномалии часто игнорируют, но если они нарастают, то могут вызвать революцию (также называемую смещением парадигмы, хотя это не выражение Куна), когда ученые отказываются от старой парадигмы в пользу новой.
Отрицая взгляд на науку как на непрерывный процесс строительства, Кун был твердо уверен, что революция — это как деструктивный, так и созидательный акт. Предложивший новую парадигму стоит на плечах гигантов (если заимствовать фразу Ньютона), а затем сильно бьет их по головам. Он часто молод или недавно пришел в эту сферу, то есть не полностью знаком с теорией. Большинство ученых с неохотой принимают новую парадигму. Они часто не понимают ее, и у них нет объективных критериев, чтобы оценить ее. Для различных парадигм нет общего стандарта для сравнения; они «несопоставимы», если воспользоваться термином Куна. Выдвигающие различные парадигмы могут спорить вечно и так и не разрешить свои несогласия, потому что они вкладывают различные знания в основные термины: движение, частица, пространство, время. Перемена взглядов ученых, таким образом, является как субъективным, так и политическим процессом. Он может включать внезапное интуитивное понимание, подобное достигнутому в конце концов Куном, когда он размышлял над Аристотелем. Тем не менее ученые часто принимают парадигму просто потому, что за ней стоят другие с хорошей репутацией или их большинство.
Взгляд Куна расходился со взглядами Поппера по нескольким важным аспектам. Кун (и другие критики Поппера) доказывал, что опровержение не более возможно, чем подтверждение; каждый процесс подразумевает существование абсолютных стандартов доказательств, превосходящих любую отдельную парадигму. Новая парадигма может решить загадки лучше, чем старая, и она может иметь большее практическое применение.
— Но вы не можете просто описать другую науку как лженауку, — сказал Кун.
То, что современная физика дала компьютеры, ядерную энергию и проигрыватели компакт-дисков, не означает, что она более истинна, в абсолютном смысле, чем физика Аристотеля. Также Кун отрицал, что наука постоянно приближается к истине. В конце «Структуры» он утверждает, что наука, как жизнь на Земле, не развивается К чему-то, а только ОТ чего-то.
Кун охарактеризовал мне себя как «постдарвинианского кантианца». Кант также верил, что без какого-либо вида парадигмы a priori (изначально, лат. — Пер.)разум не сможет навести порядок в чувственном опыте. Но в то время как Кант и Дарвин учили, что все мы появляемся на свет с более или менее одинаковой врожденной парадигмой, Кун доказывал, что наши парадигмы изменяются с изменением культуры.
— Различные группы и одна группа в разное время, — сказал мне Кун, — могут иметь различный опыт и поэтому в некотором смысле жить в разных мирах.
Очевидно, все люди схоже реагируют на опыт просто по причине своего одинакового биологического наследия, добавил Кун. Но то, что является универсальным в человеческом опыте, что выходит за пределы культуры и истории, также является «непередаваемым», выходит за пределы языка. Язык, сказал Кун, — это «не универсальное средство. То, что вы говорите на одном языке, не всегда можно выразить на другом».
— Но разве математика не является универсальным языком? — спросил я.
Не совсем, ответил Кун, так как она не имеет значения: она состоит из синтаксических правил без какого-либо семантического содержания.
— Есть очень хорошие основания, чтобы рассматривать математику как язык, но есть и очень существенная причина, чтобы этого не делать.
Я возразил, что взгляды Куна на границы языка хотя и могут подойти к определенным областям с метафизическим уклоном, таким, как квантовая механика, но они не подходят ко всем случаям. Например, заявление нескольких биологов о том, что СПИД вызывает не так называемый вирус СПИДа, или правильно, или неправильно; язык не является самым важным моментом. Кун покачал головой.
— Когда два человека интерпретируют одинаковые данные различным образом, — сказал он, — это метафизика.
Тогда его собственные идеи истинны или нет?
— Послушайте, — ответил Кун с гораздо большей усталостью, чем обычно: очевидно, он слишком много раз слышал этот вопрос. — Я думаю, что мой образ мышления и способ ведения разговора дает целый спектр возможностей для исследования. Но, как и любая научная концепция, это должно быть оценено с точки зрения возможного использования.
Выказав свой мрачный взгляд на границы науки и на все человеческие рассуждения вообще, Кун начал жаловаться на то, сколько раз его книгу понимали превратно и неправильно использовали, особенно почитатели.
— Я часто говорил, что мне гораздо больше нравятся мои критики, чем поклонники.
