Но то, что мы не можем знать наше будущее с уверенностью, не означает, что мы не можем приводить неоспоримых аргументов в пользу одного будущего в сравнении с другим. И как некоторые философские работы, литературная критика или другие иронические предприятия, так и предсказания будущего человеческой культуры могут быть более или менее правдоподобными. Я думаю, что мой сценарий более правдоподобен, чем те, которые я пытаюсь вытеснить и в которых мы обнаруживаем новые глубокие истины о вечной Вселенной или прибываем в конечную точку, где получаем идеальную мудрость и господство над природой.

В последние несколько лет ученые все в более резких выражениях высказываются по поводу того, что они считают все возрастающей иррациональностью и проявлением враждебности по отношению к науке. Эпитетом «антинаука» награждали постмодернистских философов, бросающих вызов претензиям науки на абсолютную истину, христианских креационистов, распространителей оккультной халтуры, такой, как «Секретные материалы», и мою работу, что неудивительно. Филип Андерсон, получивший Нобелевскую премию по физике за работу по конденсированному состоянию материи, жаловался в приложении к «Лондон Таймс», посвященном высшему образованию (27 сентября 1996 года), что таким критичным отношением к определенным ученым и теориям я «очень хитро замаскировал антинаучность».

Ирония заключается в том, что физики частиц отнесли идеи Андерсона к антинаучным, потому что он критиковал сверхпроводимый суперколлайдер до закрытия проекта в 1993 году. Как ответил Андерсон, когда я спросил его о его собственной репутации слишком строгого судьи, «я называю их так, как вижу». Я тоже попытался изобразить ученых и философов, у которых брал интервью для своей книги, настолько живо и честно, насколько смог.

Позвольте мне повторить то, что я сказал в предисловии: я стал писать о науке потому, что считаю науку, особенно чистую науку, самым удивительным и значимым из всех человеческих занятий. Более того, я не луддит. Мне нравятся мой ноутбук, факс, телевизор и машина. Хотя я ненавижу некоторые побочные продукты науки, такие, как загрязнение окружающей среды, ядерное оружие и дискриминационные теории интеллекта, я верю, что наука в целом сделала нашу жизнь неизмеримо богаче духовно и материально. С другой стороны, науке не нужна еще одна склока на виду у всех. Несмотря на все беды последнего времени наука все еще исключительно мощная сила в нашей культуре, в гораздо большей степени, чем постмодернизм, креационизм или другие сомнительные угрозы. Науке нужна базирующаяся на информации критика, которую я скромно пытаюсь обеспечить, — и она определенно может ее выдержать.

Некоторые обозреватели беспокоились, что «Конец науки» будет использован для оправдания урезания, если не прекращения финансирования исследований. Я сам бы забеспокоился, если бы поднялась волна поддержки моего тезиса среди федеральных официальных лиц, членов Конгресса или в массах. Произошло противоположное. Хочу заметить, что я не выступаю в защиту дальнейшего сокращения финансирования науки, чистой или прикладной, особенно сейчас, когда оборонные расходы все еще так велики.

Гораздо серьезнее я отношусь к опасениям, что мои предсказания могут оттолкнуть молодых людей от занятий наукой. «Неизбежным следствием» моего аргумента, объявила «Сакраменто Ньюс» (18 июля 1996 года), является то, что «нет смысла пытаться достигнуть, увидеть, пережить что-то новое. Мы вполне можем убить всех наших детей». Ну, так далеко я бы не пошел. В этой истерии похоронен один правильный пункт: у меня двое собственных детей, о которых я много думал. Что я скажу своим детям, если они спросят моего мнения насчет того, не стать ли им учеными?

Я отвечу приблизительно так: ничто из того, что я написал, не должно отбить у вас охоту стать учеными. Осталось множество удивительно важных и интересных вещей, которыми можно заняться: поиск новых способов лечения малярии и СПИДа, менее вредных для окружающей среды источников энергии, более точных предсказаний того, как загрязнение окружающей среды повлияет на климат. Но если вы хотите обнаружить нечто столь монументальное, как естественный отбор, теория относительности или теория Большого Взрыва, если вы хотите превзойти Дарвина или Эйнштейна, то ваши шансы практически равны нулю.

В «Гении» (Genius'), биографии Ричарда Фейнмана, Джеймс Глейк размышляет, почему наука больше не рождает гигантов, подобных Эйнштейну и Бору. Парадоксальный ответ, предложенный Глейком, состоит в том, что есть так многоЭйнштейнов и Боров — так много ученых на уровне гения, — что стало труднее одному лицу выделиться из компании. Я соглашусь с этим. Но основной компонент, отсутствующий в гипотезе Глейка, — это то, что гениям нашей эры осталось меньше вещей, которые можно открыть, чем было у Эйнштейна и Бора.

Если на мгновение вернуться к вопросу антинауки, то одним из маленьких секретов науки является тот, что многие выдающиеся ученые придерживаются удивительно постмодернистских направлений. Моя книга представляет достаточно доказательств этого явления. Вспомните Стивена Гоулда и его признание в любви к основополагающему постмодернистскому тексту «Структура научных революций»; заявление Линн Маргулис: «Я не думаю, что есть абсолютная истина, а если и есть, я не думаю, что она есть у какого-то человека»; Фримэна Дайсона, предсказывающего, что современная физика покажется такой же примитивной будущим ученым, как нам кажется физика Аристотеля. Чем объясняется такой скептицизм? Для этих ученых, как и для многих других интеллектуалов, не сама истина, а ее поиск делает жизнь значимой. Настаивая, что наши теперешние знания могут оказаться эфемерными, эти скептики могут поддерживать иллюзию, что великая эра открытий не закончилась, что более глубокие откровения лежат впереди. Постмодернизм утверждает, что все будущие откровения в конце концов также окажутся эфемерными и дадут другие псевдовзгляды, и так до бесконечности, но постмодернисты готовы принять это сизифово состояние своего существования. Жертвуя идеей абсолютной истины, они могут искать истину вечно.

23 июля 1996 года я участвовал в шоу Чарли Роуза вместе с Джеремией Острикером (Jeremiah Ostriker), астрофизиком из Принстона, который должен был опровергнуть мой тезис. В какой-то момент мы с Острикером сцепились из-за проблемы темной материи, которая предполагает, что звезды и другие светящиеся объекты составляют только малый процент общей массы Вселенной. Острикер утверждал, что решение проблемы темной материи будет противоречить моему утверждению, что космологи больше не достигнут никаких по-настоящему глубоких открытий. Я не согласился, сказав, что решение окажется тривиальным. Наш спор, вставил Роуз, кажется, идет только об «определении».

Роуз затронул то, что, я должен признать, является недостатком моей книги. Доказывая, что ученые не откроют ничего такого фундаментального, как теория эволюции Даврина или квантовая механика, мне следовало более четко определить, что я имею в виду под словом «фундаментальный». Факт или теория фундаментальны пропорционально тому, как широко они применяются в пространстве и времени. И квантовая электродинамика, и теория относительности применяются, насколько позволяют судить наши знания, по всей Вселенной во все времена с момента ее рождения. Это делает эти теории поистине фундаментальными. В противоположность им теория высокотемпературной сверхпроводимости применяется только к специфическим типам материи, которые могут существовать, насколько нам известно, лишь в лабораториях на нашей Земле.

Более субъективные критерии также неизбежно вступают в игру в расстановке степени важности научных открытий. Технически все биологические теории менее фундаментальны, чем краеугольные теории физики, потому что биологические теории применяются — опять-таки насколько мы знаем — только к определенным организациям материи, существующим на нашей одинокой маленькой планете в течение последних 3,5 миллиарда лет. Но биология имеет потенциал быть более значимой,чем физика, потому что она напрямую обращается к явлению, которое мы находим особенно зачаровывающим, — к нам самим.