Признание тенденции людей подстраиваться под их культуру ставит еще одну проблему перед теоретиками-дарвинистами. Чтобы продемонстрировать, что данная черта врожденная, дарвинисты пытаются показать, что она присуща всем культурам. Таким образом, например, дарвинисты пытались показать, что мужчины более склонны к промискуитету, более неразборчивы в связях, чем женщины. Но учитывая взаимодействие современных культур, некоторые из всеобщих и, таким образом, предполагаемо врожденных отношений и действий, зафиксированных исследователями-дарвинистами, фактически могут являться результатом покорности, о чем и говорили всегда культурные детерминисты.

Неспособность науки объять разум также отражается в истории искусственного интеллекта, в попытках создать мыслящие компьютеры. Многие ученые рассматривают шахматную партию между компьютером «Дип Блю» и чемпионом мира Гарри Каспаровым в феврале 1996 года как триумф искусственного интеллекта. Как-никак компьютер победил в первой партии матча, перед тем как уступить со счетом четыре — два. На мой взгляд, это было самое серьезное поражение, которое потерпел искусственный интеллект с тех пор, как более 40 лет назад его создали Марвин Минский и другие. Шахматы, с их строгими правилами и доской, представляющей собой Декартову систему координат, — это игра, специально предназначенная для компьютеров. В создании «Дип Блю» участвовало пятеро лучших программистов мира, составлявших шахматные программы. Это изумительно мощная машина с 32 параллельными процессорами, способными обрабатывать по 200 миллионов позиций каждую секунду. Если этот силиконовый монстр не может победить простого человека в шахматах, какая есть надежда, что компьютеры когда-либо одержат верх над нашими более утонченными талантами, такими, как способность узнать на коктейле любимую девушку, с которой ты учился в колледже, и одновременно придумают именно то, что нужно ей сказать, чтобы она пожалела, что бросила тебя 15 лет назад?

После первого издания моей книги я подготовил пару дополнительных аргументов о границах хаоса и сложности, которые я не совсем правильно соединяю в один термин «хаососложность». Одна из самых глубоких целей хаососложности, к которой стремятся Стюарт Кауффман, Пер Бак, Джон Холланд и другие, — это разъяснение нового закона, или набора принципов, или унифицированной теории, или чего-то,что даст возможность понять и предсказать поведение кажущихся непохожими комплексных систем. Тесно связанное с этим предположение заключается в том, что Вселенная содержит порождающую сложность силу, которая противодействует второму началу термодинамики и создает галактики, жизнь, и жизнь достаточно разумную, чтобы размышлять о себе.

Чтобы такие гипотезы имели смысл, их сторонники должны сказать нам точно, что такое сложность и как ее можно измерить. Мы все интуитивно чувствуем, что жизнь сегодня гораздо более «сложна», чем 2000 или 2 000 000 или 2 000 000 000 лет назад, но как можно представить эту интуицию в количественной форме? Пока и если эта проблема не будет решена, все эти гипотезы о законах сложности и силах, генерирующих сложность, не имеют смысла. Я сомневаюсь (этому можно удивляться!), что эта проблема может быть решена. В основе многих определений сложности лежит идея, что сложность явления пропорциональна его невероятности или обратно пропорциональна его неизбежности. Если мы встряхнем пакет молекул, насколько вероятно, что мы получим галактику, планету, бактерию, лягушку, биржевого маклера? Лучший способ ответить на эти вопросы — найти другие вселенные или другие биологические системы и статистически их проанализировать. Очевидно, что это невозможно.

Специалисты по хаососложности тем не менее утверждают, что могут ответить на эти вопросы о вероятности путем создания альтернативных вселенных и историй жизни при помощи компьютеров и определяя, какие черты являются устойчивыми, а какие — случайными или эфемерными. Эта надежда происходит, как я считаю, из слишком оптимистической интерпретации определенных разработок информатики и математики. На протяжении последних десятилетий исследователи обнаружили, что разнообразные простые правила, если их проанализировать при помощи компьютера, могут генерировать образцы, которые, как кажется,варьируются беспорядочно. Давайте назовем эту иллюзорную беспорядочность «псевдошумом». Парадигматическая псевдошумовая система — это множество Мандельброта, ставшее иконой движения хаососложности. Области и хаоса, и сложности держатся за надежду, что большая часть шума, который рождается для наполнения собою природы, на самом деле является псевдошумом, результатом какого-то лежащего в основе детерминистского алгоритма.

Но шум, делающий таким трудным предсказание землетрясений, состояния рынка ценных бумаг, погоды и других явлений, не является очевидным, но очень реален, с моей точки зрения, и никогда не будет сведен к простому набору правил. Конечно, более скоростные компьютеры и продвинутые математические технологии улучшат нашу способность предсказывать определенные сложные явления. Несмотря на мнение масс, предсказания погоды стали более точными за последние несколько десятилетий, частично из-за усовершенствования компьютерного моделирования. Но даже более важны улучшения в сборе данных, например изображения, передаваемые спутниками. Метеорологи имеют большую, более точную базу данных, на которой строят свои модели и на которой могут их тестировать.

В определенной точке компьютерные модели переходят из науки как таковой в инженерию. Модель или работает, или не работает в соответствии с некоторым стандартом эффективности; «истина» неважна. Более того, теория хаоса говорит нам, что эффект бабочки накладывает фундаментальные ограничения на предсказания. Требуется знать начальные условия определенных систем с бесконечной точностью, чтобы быть способным предсказать их курс. Вот что всегда удивляло меня в специалистах по хаососложности: в соответствии с одним из их догматов, эффектом бабочки, многие их цели, по-видимому, недостижимы.

Специалисты по хаососложности не единственные, кто обращается к вопросам, касающимся вероятности различных свойств реальности. Эти вопросы также породили такие иронические гипотезы, как антропический принцип, надувание, теория многочисленных вселенных, прерывистое равновесие и «Гея». К сожалению, нельзя определить вероятность Вселенной или жизни на Земле, когда есть только одна вселенная и одна история жизни для рассмотрения. Статистика требует большего, чем одна выборка.

Однако отсутствие эмпирических данных не мешает ученым и философам иметь твердое мнение по этим вопросам. С одной стороны стоят ученые-«неизбежники», удовлетворяющиеся теориями, изображающими реальность как высоковероятную и даже как необходимый результат непреложных законов. Большинство ученых именно таковы; возможно, самым выдающимся был Эйнштейн, отвергавший квантовую механику, потому что она подразумевает, что Бог играет в кости со Вселенной. Но есть и ряд известных ученых, не признающих неизбежность, например Карл Поппер, Стивен Джей Гоулд и Илья Пригожий, которые усматривают в научном детерминизме угрозу человеческой свободе и таким образом принимают неуверенность и беспорядочность. Мы или заложники судьбы, или дико невероятная счастливая случайность.

В августе 1996 года, два месяца спустя после выхода моей книги, ученые из Национального управления по аэронавтике и исследованию космического пространства объявили, что обнаружили окаменелые следы жизни микробов на куске метеорита, который проделал путь от Марса до Антарктиды. Комментаторы сразу же ухватились за эту находку как за доказательство абсурдности предположения, что наука идет к концу. Но вместо того чтобы развенчать мой тезис, сообщение о жизни на Марсе поддерживает мое утверждение, что наука находится в великом кризисе. Я недостаточно циничен, чтобы верить, как предположили некоторые обозреватели, что должностные лица из Национального управления по аэронавтике усиленно расхваливают то, что, как они знают, является слабым доказательством, пытаясь выбить финансирование. Но гиперболическая реакция Национального управления по аэронавтике, политиков, средств массовой информации, населения и некоторых ученых на это сообщение демонстрирует, как отчаянно все желают истинно глубокого научного открытия.