Минский, несмотря на свою репутацию яростного редукциониста, на самом деле является антиредукционистом. В своем роде он даже больше романтик, чем Роджер Пенроуз. Пенроуз питает надежду, что разум может быть сведен до простой квазиквантовой хитрости. Минский настаивает, что никакое подобное сведение невозможно, потому что разнообразие — это суть разума, всех разумов, как людей, так и машин. Отвращение Минского к всецелой приверженности чему-то одному, простоте, отражает, я думаю, не только научное суждение, но и что-то более глубокое. Минский, как Пауль Фейерабенд, Дэвид Бом и другие великие романтики, кажется, боится Ответа, открытия, которое положит конец всем открытиям. К счастью для Минского, маловероятно, что такое открытие появится в неврологии, поскольку любая полезная теория разума, вероятно, будет ужасно сложна, как он понимает. К несчастью для Минского, учитывая всю сложность, также кажется маловероятным, что он или даже его внуки будут свидетелями рождения машин, полностью соответствующих человеку. Если мы когда-нибудь и создадим умные, автономные машины, они конечно будут отличаться от нас, как «Боинг-747» от ласточки. И мы никогда не сможем быть уверены,что у них есть сознание, точно так же, как никто из нас не знает, есть ли сознание у другого.

Проникновение в сознание потребует времени. Мозг удивительно сложен. Но является ли он бесконечно сложным? При условии скорости, с которой неврологи его изучают, через несколько десятилетий у них может появиться высокоэффективная карта мозга, которая связывает специфические нервные процессы со специфическими ментальными функциями — включая сознание в таком виде, как его определили Крик и Кох. Это знание может дать многие практические преимущества, такие как лечение умственных расстройств и хитрости обработки информации, которые можно будет ввести в компьютеры. В «Приходе золотого века» Гюнтер Стент предполагает, что шаги вперед в неврологии когда-нибудь смогут дать нам великую власть над нами самими. Мы сможем «направлять определенные электрические входные сигналы в мозг. Эти входные сигналы затем можно сделать синтетически генерирующими ощущения, чувства и эмоции… Смертные люди вскоре будут жить как боги, без печали в сердце и вдали от горя, пока их центры удовольствий правильно подключены» [131].

Но Стент, ожидавший мистические аргументы Нагеля, Мак-Джинна и других, также писал: «Возможно, мозг не сможет, даже после всестороннего изучения, дать объяснения себя самого» [132]. Ученые и философы все равно будут стремиться достичь невозможного. Они обеспечат продолжение неврологии в постэмпирическом, ироническом режиме, в котором практики спорят о смысле физических моделей точно так же, как физики спорят о смысле квантовой механики. Время от времени особо яркая интерпретация, представленная каким-нибудь очередным Фрейдом, знающим неврологию и кибернетику, может привлечь большое число последователей и угрожать стать окончательной теорией разума. Новомистики тогда вылезут вперед и укажут неизбежные недостатки теории. Может ли она обеспечить удовлетворительное объяснение мечтаний или мистического опыта? Может ли она сказать, обладают ли сознанием амебы? Или компьютеры?

Можно доказывать, что сознание было «решено», как только кто-то решил, что это — эпифеномен материального мира. Прямой материализм Крика повторяет английского философа Гилберта Райла (Gilbert Ryle), который в тридцатые годы придумал выражение «призрак в машине», чтобы посмеяться над дуализмом [133]. Райл указывал, что дуализм, утверждающий, что разум — это отдельное явление, независимое от физического субстрата и способное влиять на него, нарушает сохранив энергии и таким образом всю физику. По Райлу, разум — это свойство материи, и только прослеживая замысловатые преломления материи в мозгу, можно «объяснить» сознание.

Райл не был первым, кто предложил эту материалистическую парадигму, являющуюся такой доверительной и принижающей одновременно. Четыре столетия назад Фрэнсис Бэкон призывал философов своего времени прекратить попытки показать, как Вселенная возникла из мысли, и начать рассматривать, как мысль возникла из Вселенной. Не исключено, Бэкон ожидал современные объяснения сознания в рамках контекста теории эволюции и, в более общем смысле, материалистической парадигмы. Научная победа над сознанием будет высшим разочарованием и тем не менее еще одним подтверждением правильности высказывания Нильса Бора: работа науки — это сведение всех тайн к тривиальностям. Человеческая наука не сможет решить проблему «откуда я знаю, что у тебя есть сознание». Есть единственный путь ее решения: объединить все разумы в один.

Я опускаю эру Рейгана. Рональд Рейган сделал выбор очень простым делом. Все, что нравилось ему, мне не нравилось. К примеру, звездные войны. Известная как Стратегическая Оборонная Инициатива (СОИ), эта идея была планом Рейгана построить космический щит, который защитил бы Соединенные Штаты от ядерных ракет Советского Союза. Я написал множество статей о звездных войнах, больше всего я теперь стыжусь той, в которой говорилось о Готфриде Майер-Крессе (Gottfried Mayer-Kress), физике, работавшем (из всех возможных мест!) в Лос-Аламосской национальной лаборатории, колыбели атомной бомбы. Майер-Кресс создал модель гонки вооружений между Советским Союзом и Соединенными Штатами, применив «хаотическую» математику. Его модель предполагала, что звездные войны дестабилизируют отношения между супердержавами и, возможно, приведут к катастрофе, то есть к ядерной войне. Поскольку я одобрял выводы Майер-Кресса — и поскольку место его работы давало повод для иронии, — я написал статью, в которой выразил свое восхищение его исследованиями. Конечно, если бы модель Майер-Кресса предполагала, что звездные войны — хорошая идея, то я бы отверг его работу, как чушь, которой она очевидно и являлась. Звездные войны вполне могли дестабилизировать отношения между супердержавами, но разве нам требовалась какая-то компьютерная модель, чтобы сообщить это?

Я не собираюсь бить Майер-Кресса. Он стремился к положительному результату. (В 1993 году, несколько лет спустя после того, как я написал про исследование Майер-Крессом звездных войн, я увидел пресс-релиз Иллинойсского университета, где он тогда работал, объявлявший, что его компьютерные модели предложили решение конфликтов в Боснии и Сомали.) Его работа — это один из самых вульгарных примеров перегиба в области хаососложности. Под хаососложностью я имею в виду и хаос, и его близкую родственницу сложность. Каждое понятие, и хаос особенно, было определено в разнообразных терминах. Но при этом каждое из них получило столько частично совпадающих определений от разных ученых и журналистов, что термины фактически стали синонимами, если вовсе не утратили смысл.

Область хаососложности была впервые представлена как полностью разработанное явление поп-культуры в вышедшей в 1987 году книге бывшего репортера «Нью-Йорк Таймс» Джеймса Глейка (James Gleik)«Хаос. Создание новой науки» (Chaos: Making a New Science). После того как книга Глейка стала бестселлером, толпы журналистов и ученых попытались повторить его успех, написав похожие книги на ту же тему [134]. В области хаососложности есть два в некотором роде противоречивых аспекта. Один заключается в том, что многие явления нелинейны и, таким образом, по своему существу непредсказуемы, потому что крохотные случайные влияния могут иметь огромные, непредвиденные последствия. Эдвард Лоренц (Edward Lorenz), метеоролог из Массачусетского технологического института и пионер хаососложности, назвал это явление эффектом бабочки, так как оно означает, что бабочка, машущая крыльями в Айове, может, в принципе, вызвать лавину эффектов, которые достигнут высшей точки в дождливый сезон в Индонезии. Поскольку мы никогда не сможем обладать более чем приблизительным знанием о системе погоды, наша способность предсказывать ее серьезно ограничена.