Гирц намеревался исправить устоявшееся неправильное мнение о нем как о вселенском скептике, не верящем, что наука может постичь какие-либо вечные истины. Некоторые области, сказал Гирц, особенно физика, очевидно, способны прийти к истине. Он также подчеркнул, что в противоположность тому, что я мог слышать, он не рассматривает антропологию как просто форму искусства, лишенную какого-либо эмпирического содержания, и таким образом неправомерную область науки. Антропология «эмпирична, быстро реагирует на доказательства, она теоретизирует», сказал Гирц. Поэтому это наука, которая может достичь некоторого прогресса.

С другой стороны, «ничто в антропологии не имеет ничего похожего на статус основных составляющих фундаментальных наук, и я не думаю, что когда-либо будет иметь», отметил он.

— Некоторые из предположений антропологов о том, как легко понять антропологию и что вам нужно сделать, чтобы этого добиться, — нереальны, ну, никто больше им не верит, — Гирц засмеялся. — Это не значит, что невозможно ничего знать или не следует заниматься антропологией. Я совсем так не думаю. Но это нелегко. В современной антропологии скорее разногласия являются нормой, а вовсе не согласие.

— Вещи становятся все более и более сложными, но они не сходятся в одной точке. Они расходятся в разные стороны и распространяются очень сложными путями. Так что я не вижу, чтобы все шло к одной большой интеграции. Я вижу скорее плюрализм и дифференцирование.

По мере того как Гирц продолжал говорить, казалось, что обрисовываемый им прогресс является типом антипрогресса, в котором антропологи исключат, одно за другим, все предположения, делающие согласие возможным; уверенности будет все меньше, а сомнения увеличатся. Он отметил, что лишь немногие антропологи все еще верят, что они могут вычленить универсальные истины о человечестве из изучения так называемых «примитивных» племен, которые, предположительно, существуют в нетронутом состоянии, неиспорченном современной культурой; также антропологи не могут притворяться, что они являются чисто сборщиками объективных данных, свободными от предубеждений и предрассудков.

Гирц находил смешными предсказания Эдварда Уилсона о том, что общественные науки в конце концов станут такими же точными, как физика, через обосновывание их эволюционной теорией, генетикой и неврологией. Тот, кто воображает себя революционером, всегда выступал с какой-нибудь великой идеей, которая объединила бы общественные науки, вспоминает Гирц. До социобиологии были теория общих систем, кибернетика и марксизм.

— Идея о том, что кто-то придет и революционизирует все за одну ночь, — это некий вид болезни ученых, — сказал он.

В Институте специальных исследований к Гирцу время от времени обращаются физики или математики, разработавшие чисто математичекие модели расовых взаимоотношений и других социологических проблем.

— Но они ничего не знают о том, что происходит внутри городов! — воскликнул Гирц. — У них есть просто математическая модель!

Физики, ворчал он, никогда не поддержат физическую теорию, в которой недостает эмпирического обоснования.

— Но так или иначе общественные науки роли не играют. И если вы хотите иметь общую теорию войны и мира, все, что вам требуется сделать, — это сесть и на писать уравнение, не зная ни истории, ни людей.

Гирц болезненно осознавал, что интроспективный, литературный стиль науки, который он провозглашал, тоже имеет свои заблуждения. Он может привести к излишнему самосознанию или «гносеологической ипохондрии» со стороны практика. Эта тенденция, которую Гирц назвал «Я наблюдаю», родила несколько интересных работ, но и несколько ужасных. Некоторые антропологи, отметил Гирц, нацелились представить все потенциальные предубеждения как идеологические, а в результате их работы напоминали исповедь, открывая гораздо больше об авторе, чем о предполагаемом предмете.

Недавно Гирц снова посетил два региона, которые изучал в начале своей карьеры, — один в Марокко, другой в Индонезии. Оба места ужасно изменились, и он сам тоже изменился. В результате он в еще большей степени осознал, как трудно антропологу различить истины, выходящие за пределы своего времени, места и контекста.

— Я всегда чувствовал, что это может кончиться полным провалом, — сказал он. — Я все еще в разумных пределах оптимистичен, в том смысле, что я думаю, это возможно сделать, пока не нацеливаешься слишком на многое. Я пессимист? Нет, но я отрезвлен.

Антропология — не единственная область, борющаяся с вопросами о своих собственных ограничениях, отметил Гирц.

— Я чувствую то же настроение во всех областях, даже в физике частиц, — сказал он, — которая, как кажется, подходит к границам эмпирического подтверждения. Простая самоуверенность в науке, которая имела место когда-то, не кажется мне очень убедительной. Это не значит, что все теряют надежду и заламывают руки в муках и так далее. Но это исключительно трудно.

Во время нашей встречи в Принстоне Гирц писал книгу об экскурсах в свое прошлое. Когда в 1995 году книга была опубликована, ее название подвело итог беспокойству Гирца: «За фактом» (After the Fact). Гирц снимает завесу с многочисленных значений названия в последнем абзаце книги: ученые, подобные ему, конечно, гоняются за фактами, но они могут поймать факты, если вообще могут, только ретроспективно; к тому времени, когда они придут к какому-то пониманию случившегося, мир уже уйдет вперед, непроницаемый, как всегда.

Фраза также относилась, заключает Гирц, «к постпозитивистской критике эмпирического реализма, шагу в сторону от простых теорий, соответствующих истине и знанию, которые делают само слово „факт" деликатным делом. Нет большей уверенности или чувства завершенности, даже большого количества знаний того, за чем точно гонится человек, в таком неопределенном поиске, среди таких различных людей, в такое разнообразие времен. Но это прекрасный путь в жизни — интересный, полезный и занимательный» [114]. Иронические общественные науки могут нас никуда не привести, но по крайней мере они позволяют нам что-то делать, и если мы хотим — вечно.

Конечным пределом науки является не космос, а разум. Даже самые явные поборники мощи науки, полагающие, что ей по силам разобраться с этой проблемой, признают, что разум является потенциально бесконечным источником вопросов. К проблеме разума можно подходить с разных сторон. Есть исторический аспект — как и почему Homo sapiens стал таким умным? Дарвин давно предоставил общий ответ: естественный отбор отдавал предпочтение гуманоидам, которые могли пользоваться орудиями труда, предугадывать действия потенциальных соперников, организовываться в группы для охоты, делиться информацией через язык и адаптироваться к изменяющимся обстоятельствам. Дарвиновской теории вместе с современными генетиками есть что сказать о структуре нашего разума и таким образом о нашем сексуальном и социальном поведении (хотя и не столько, сколько хотелось бы Эдварду Уилсону и другим социобиологам).

Но современные неврологи менее заинтересованы в том, как и почему развился наш разум (в историческом смысле), чем в том, какую структуру он имеет и как работает сейчас. Разница подобна разнице между космологией, пытающейся объяснить происхождение и последующую эволюцию материи, и физикой частиц, обращающейся к структуре материи, каковую мы находим здесь и сейчас. Одна дисциплина является исторической и, таким образом, обязательно гипотетической, умозрительной и неограниченной. Другая гораздо более эмпирична, точна, податлива решениям и может быть законченной.

Если даже неврологи ограничат свое изучение зрелым разумом, а не эмбриональным, то остается огромное количество вопросов. Как мы учимся, помним, видим, обоняем, чувствуем вкус и слышим? Большинство исследователей скажет, что эти проблемы, несмотря на всю их сложность, могут быть решены; ученые разрешат их путем воспроизведения нашей нервной системы. Сознание, наше субъективное чувство понимания, всегда казалось другим видом загадки, не физической, а метафизической. На протяжении всего этого столетия сознание не рассматривалось как предмет для научного исследования. Хотя бихевиоризм умер, его наследство жило в нежелании ученых рассматривать субъективные явления, и сознание в частности.