— Можно высказать наблюдение? — спрашивает Рудольф фон Хакльгебер.

— Ну конечно, герр доктор профессор. Разумеется, если это не государственная тайна.

— В старые времена — в прежние времена, когда никто не знал, что такое гестапо, и никто его не боялся — насчет четырех утра было придумано умно. Тонкий способ сыграть на первобытном страхе темноты. Однако сейчас 1942 год, почти 1943-й, и все боятся гестапо. Больше, чем темноты. Так почему бы не работать днем? Вы погрязли в рутине.

Нижняя половина сморщенного лица смеется. Верхняя не меняется.

— Я передам ваш совет по инстанциям, — говорит визитер. — Но, герр доктор, мы здесь не для того, чтобы внушать страх. А в неурочный час пришли из-за расписания поездов.

— Должен ли я понимать, что поеду на поезде?

— У вас несколько минут. — Гестаповец отодвигает манжету и смотрит на швейцарский хронометр. Потом без приглашения вступает в комнату и, сцепив руки за спиной, начинает ходить вдоль книжных шкафов. Нагибается, разглядывает корешки. Какое разочарование: сплошь математические трактаты, ни одного экземпляра Декларации независимости. Хотя кто знает, не спрятаны ли «Протоколы Сионских мудрецов» меж страниц математического журнала. Когда Руди, небритый, но полностью одетый, выходит из спальни, гестаповец с выражением муки на лице изучает диссертацию Тьюринга об Универсальной Машине. Впечатление, будто низший примат пыжится поднять в небо бомбардировщик.

Через полчаса они на вокзале. Руди смотрит на табло и старается запомнить расписание, чтобы потом по номеру платформы понять, везут его в сторону Лейпцига, Кенигсберга или Варшавы.

Идея разумная, однако оборачивается пустой тратой сил: гестаповцы ведут его на платформу, которой нет в расписании. Здесь стоит короткий поезд. Без товарных вагонов, с облегчением отмечает Руди. В последние несколько лет ему иногда мерещилось, будто проезжающие товарные вагоны до отказа забиты людьми. Все было так быстро и нереально, что он не знает, видел ли настоящие вагоны или просто отголоски своих кошмаров.

Однако у всех этих вагонов есть двери, возле которых стоят часовые в незнакомой форме, и окна, занавешенные тяжелыми шторами. Гестаповцы, не сбавляя шаг, подводят Руди к дверям. В следующий миг он в вагоне. Один. Никто не проверяет у него документы. Гестаповцы остаются снаружи. Двери закрываются.

Доктор Рудольф фон Хакльгебер стоит в длинном узком вагоне, обставленном, как прихожая шикарного борделя: персидские дорожки на блестящем паркете, тяжелая мебель, обитая коричневым бархатом, шторы на окнах такие плотные, что кажутся пуленепробиваемыми. В дальнем конце хлопочет горничная-француженка. На столе — булочки, нарезанные мясо и сыр, кофе. Судя по запаху, настоящий. Аромат тянет Руди в конец вагона. Горничная дрожащими руками наливает ему кофе. Она налепила под глаза толстый слой штукатурки, чтобы скрыть синяки и (замечает Руди, принимая у нее чашку) сильно запудрила запястья.

Руди размешивает сливки золотой ложечкой с монограммой французского дворянского рода и, прихлебывая кофе, идет по вагону, любуясь гравюрами Дюрера и, если глаза его не обманывают, листами из кодекса Леонардо да Винчи.

Дверь открывается. Входит человек, шатаясь, как от качки, и еле-еле добирается до бархатного дивана. К тому времени как Руди его узнает, поезд уже трогается.

— Анжело! — Руди ставит чашечку на стол и бросается к любимому.

Анжело слабо отвечает на объятия Руди. От него пахнет, он часто непроизвольно вздрагивает. Одежда вроде пижамы, грубая и грязная, на плечах — серое шерстяное одеяло. Запястья — в желтовато-зеленых кровоподтеках и незаживших ссадинах.

— Не пугайся, Руди. — Анжело сжимает и разжимает кулаки, показывая, что пальцы работают. — Со мной обходились неласково, но руки берегли.

— Ты по-прежнему можешь летать?

— Могу. Хотя руки мои берегли не для этого.

— Так для чего?

— Человек без рук не может подписать признание.

Руди и Анжело смотрят друг другу в глаза. Анжело печален, изможден, однако от него исходит какая-то спокойная уверенность. Он поднимает руки, словно священник на крестинах, готовясь принять ребенка, и одними губами говорит:

— Я по-прежнему могу летать!

Слуга вносит одежду. Анжело моется в одном из туалетов. Руди пытается выглянуть в щель между занавесками. Тщетно, окно закрыто плотной шторкой. Они с Анжело завтракают. Поезд грохочет на разъездах — может быть, объезжает разбомбленные участки путей — и наконец вырывается на простор.

По вагону проходит рейхсмаршал Герман Геринг. Его огромные, с торпедный катер, телеса завернуты в шелковый халат размером с цирк-шапито, пояс волочится сзади, как поводок у собаки. Руди в жизни не видел такого брюха: золотистые волоски начинаются от груди и густеют книзу, переходя в русые заросли, полностью скрывающие гениталии. Рейхсмаршал явно не ожидал увидеть посторонних, но воспринимает присутствие Анжело и Руди как одну из маленьких странностей жизни, на которые можно не обращать внимания. Учитывая, что Геринг — второй человек в рейхе, официальный преемник самого Гитлера, им вообще-то положено вскочить, вскинуть руки и крикнуть «Хайль Гитлер!». Однако оба застыли от изумления. Геринг, словно не видя их, идет через вагон. На середине пути он начинает говорить, однако сам с собой и совершенно неразборчиво. Дойдя до конца вагона, он рывком открывает дверь и скрывается в следующем.

Через два часа в том же направлении проходит доктор в белом халате с серебряным подносом в руках. На белой салфетке, как икра и шампанское, изящно сервированы пузырек и стеклянный шприц.

Через полчаса через вагон проходит офицер в форме люфтваффе. Он несет стопку бумаг и приветствует Руди с Анжело молодцеватым «Хайль Гитлер!».

Еще через час слуга проводит их в дальний конец поезда. Последний вагон темнее и обставлен строже, чем тот, в котором их мариновали. Стены обшиты мореным деревом. Здесь даже есть письменный стол — резное барочное чудовище из тонны баварского дуба. Сейчас единственное назначение стола — служить подставкой для одинокого листа бумаги, на котором что-то написано от руки. Внизу подпись. Даже с такого расстояния Руди узнает почерк Анжело.

Им приходится пройти мимо стола в дальний конец вагона, чтобы приблизиться к Герингу, который восседает на монструозном диване в обрамлении Матисса сверху и двух мраморных римских бюстов по сторонам. На рейхсмаршале красные кожаные штаны для верховой езды, красные кожаные туфли, красный кожаный китель, красная кожаная фуражка; над козырьком — золотой череп с рубиновыми глазами. Золотые перстни на жирных пальцах изъедены язвами крупных рубинов; в рукоять красного кожаного хлыста вставлен жирный брильянт. Все это освещается лишь полосками пыльного света из-за штор и жалюзи; солнце встало, и зрачки Геринга, расширенные от морфия, не могут его выносить. Вишневые кожаные сапоги лежат на оттоманке; видимо, у него отекают ноги. Он пьет чай из чашечки размером с наперсток, украшенной золотыми листиками — добыча из какого-то французского замка. Сильный одеколон не может заглушить неприятный запах — гнилых зубов, дурного пищеварения, некротизированного геморроя.

— Доброе утро, господа, — весело говорит Геринг. — Извините, что заставил ждать. Хайль Гитлер! Чаю?

Некоторое время продолжается светская болтовня. Геринг восхищен мастерством Анжело как летчика-испытателя. Более того, у него куча завиральных идей, почерпнутых у баварских иллюминатов, которые он пытается связать с высшей математикой. Руди пугается, что это взвалят на его плечи. Однако вступление утомило даже самого Геринга. Раз или два он слегка отодвигает занавеску хлыстом и тут же отворачивается — видимо, свет доставляет ему мучительную боль.

Наконец поезд замедляет ход, минует еще несколько разъездов и плавно останавливается. Разумеется, они ничего не видят. Руди напрягает слух и вроде бы различает какие-то звуки: топот марширующих ног и отрывистые команды. Геринг смотрит на адъютанта и указывает хлыстом на стол. Адъютант хватает листок и с легким поклоном подает рейхсмаршалу. Геринг быстро просматривает бумагу. Потом поднимает глаза на Руди и Анжело, прищелкивает языком и несколько раз качает исполинской головой. Различные складки, щеки и подбородки раскачиваются с легким запаздыванием.