Тощий йглмско-австралийский парень в форме военного летчика подходит и тянет его за правый передний плавник, рывком втаскивая Уотерхауза по эволюционной лестнице — не для того чтобы помочь, но чтобы получше разглядеть лицо. Летчик кричит (потому что музыка заиграла снова):

— Где ты научился так говорить?

Уотерхауз не знает, с чего начать: упаси Бог снова обидеть этих людей. Однако слов и не требуется. Летчик кривится от омерзения, как будто у Лоуренса из глотки лезет двухметровый солитер.

— На Внешнем Йглме? — спрашивает он.

Уотерхауз кивает. Изумленные и потрясенные лица застывают каменными масками. Ну конечно! Они с Внутреннего Йглма! Жителей этого острова постоянно притесняют; у них и музыка самая лучшая, и люди самые интересные, однако их постоянно шлют на Барбадос рубить сахарный тростник, или в Тасманию гонять овец, или… ну, скажем, в юго-восточную часть Тихого океана, бегать по джунглям от обвешанных взрывчаткой голодных камикадзе.

Летчик выдавливает улыбку и легонько хлопает Уотерхауза по плечу. Кто-то из присутствующих должен взять на себя неприятную дипломатическую работу и сгладить инцидент. Летчик, с истинным внутренне-йглмским тактом, взял это на себя.

— У нас, — бодро объясняет он, — так говорить невежливо.

— Да? — недоумевает Уотерхауз. — А что я такого сказал?

— Ты сказал, что был на мельнице, чтобы заявить протест по поводу лопнувшего во вторник мешка, и по тону, которым разговаривал мельник, смог заключить, что незамужняя двоюродная бабушка Мэри, пользовавшаяся в юности довольно сомнительной репутацией, подцепила грибок на ногтях.

Долгое молчание. Потом все начинают говорить разом. Наконец сквозь какофонию прорывается женский голос:

— Нет! Нет!

Уотерхауз смотрит в ту сторону: это Мэри.

— Я так поняла, что он вошел в пивную, где хотел предложить себя в качестве крысоморильщика, и что у собаки моей соседки — водобоязнь.

— Он был в исповедальне… священник… грудная жаба… — кричит кто-то из-за ее спины.

Потом все снова говорят разом:

— Пристань… молочная сестра Мэри… проказа… жаловал на шумное сборище!

Сильная рука обнимает Уотерхауза за плечи и разворачивает от спорящих. Обернуться и посмотреть, кто его держит, Лоуренс не может, потому что позвонки снова сместились. Надо думать, это Род благородно взял под свое крыло недотепу-янки. Род вынимает из кармана носовой платок, прикладывает Уотерхаузу к лицу и убирает руку. Платок остается висеть на губе, которая формой сейчас напоминает аэростат заграждения.

Этим доброта Рода не ограничивается. Он приносит Уотерхаузу выпить и находит ему стул.

— Слыхал про навахо? — спрашивает Род.

— А?

— Ваша морская пехота использует в качестве радистов индейцев навахо — они говорят по рации на своем языке и нипы ни хера не понимают.

— А. Да, — говорит Уотерхауз.

— Уинни Черчиллю глянулась эта идейка. Решил, что вооруженным силам Его Величества тоже такое нужно. Навахо у нас нет. Но…

— У вас есть йглмцы, — понимает Уотерхауз.

— Действуют две программы, — говорит Род. — На флоте используют внешних йглмцев. В армии и ВВС — внутренних.

— И как?

— Более или менее. Йглмский язык очень емкий. Ничего общего с английским или кельтским. Ближайшие родственные языки — йнд, на котором говорит одно племя мадагаскарских пигмеев, и алеутский. Но ведь чем емче, тем лучше, верно?

— Несомненно, — соглашается Уотерхауз. — Меньше избыточность, труднее взломать шифр.

— Проблема в том, что язык этот если не совсем мертвый, то уж точно лежит на смертном одре. Понятно?

Уотерхауз кивает.

— Поэтому каждый слышит немного по-своему. Как сейчас. Они услышали твой внешнейглмский акцент и заподозрили оскорбление. Я-то отлично все понял: во вторник ты был на мясном рынке и слышал, будто Мэри быстро идет на поправку и вскоре совсем станет на ноги.

— Я хотел сказать, что она прекрасно выглядит! — возмущается Уотерхауз.

— А! — говорит Род. — Тогда тебе надо было сказать: «Гкснн бхлдх сйрд м!»

— Но я это и сказал!

— Ты спутал среднегортанный с переднегортанным, — разъясняет Род.

— Только честно, — просит Уотерхауз, — можно ли их различить по трескучей рации?

— Нет, — признается Род. — По рации мы говорим только самое основное: «Двигай туда и захвати этот дот, не то я тебе яйца оторву», и все такое.

Вскоре оркестр заканчивает играть. Народ расходится.

— Послушай, — просит Уотерхауз. — Может, передашь Мэри, что я на самом деле хотел сказать?

— Не нужно, — убежденно говорит Род. — Мэри прекрасно разбирается в людях. Мы, йглмцы, очень сильны в невербальном общении.

Уотерхауз с трудом сдерживает ответ «Немудрено», за который, вероятно, снова схлопотал бы по морде. Род пожимает ему руку и уходит. Уотерхауз, блокированный ботинками, ковыляет вслед.

Гото Денго шесть недель лежит на тростниковой койке. Белую москитную сетку над ним колышет ветерок из окна. Во время тайфуна сестры закрывают окно перламутровыми ставнями, но обычно оно распахнуто и днем, и ночью. За окном — склон, превращенный трудами поколений в исполинскую лестницу. Когда встает солнце, рисовые всходы на террасах флюоресцируют; зеленый свет заливает комнату, как отблески пламени. Скрюченные людишки в яркой одежде пересаживают рисовые ростки и возятся с оросительной системой. Стены в палате белые, оштукатуренные, трещинки ветвятся на них, как кровеносные сосуды в глазу. Единственное украшение — резное деревянное распятие, выполненное в маниакальных подробностях, глазные яблоки у Христа — гладкие, без зрачка и радужки, как у римских статуй. Он кособоко обвис на кресте, руки раскинуты, связки, вероятно, порваны, ноги, перебитые древком римского копья, не в силах поддерживать тело. Каждая ладонь пробита корявым ржавым гвоздем; на ноги хватило одного. Через некоторое время Гото Денго замечает, что скульптор расположил все три гвоздя в вершинах идеального правильного треугольника. Они с Иисусом много часов и дней, не отрываясь, пялятся друг на друга сквозь белый марлевый полог; когда ветер колышет ткань, кажется, что Иисус корчится. Над распятием укреплен развернутый свиток, на нем надпись: «I.N.R.I.». Гото Денго мучительно пытается разгадать аббревиатуру, но в голову лезет какая-то ерунда.

Занавеска расходится. Над койкой стоит идеальная девушка в строгом черно-белом одеянии, осиянная зеленым светом рисовых всходов. Она снимает с Гото Денго больничный халат и начинает тереть его губкой. Гото Денго указывает на распятие и задает вопрос. Может быть, девушка немного знает японский. Если она и слышит, то не подает виду. Наверное, глухая, или дурочка, или то и другое вместе — христиане обожают убогих. Сосредоточив взгляд на его теле, она трет нежно, но неумолимо один квадратный сантиметр за другим. Сознание по-прежнему временами шутит с ним шутки; когда Гото Денго смотрит на собственный голый торс, все на мгновение переворачивается: ему чудится, будто он смотрит на пригвожденного Христа. Ребра выпирают, кожа — сплошные рубцы и болячки. Он явно больше ни на что не годен; почему его не отправили в Японию? Почему просто не убили? «Вы говорите по-английски?» — спрашивает Гото Денго. Большие карие глаза стремительно расширяются. Девушка несравненно хороша — красивее всех, кого он видел в своей жизни. Наверное, Гото ей омерзителен — препарат под микроскопом в прозекторской. Наверное, выйдя из палаты, она будет долго мыться, а потом постарается каким-нибудь занятием изгнать воспоминание о его теле из своего чистого, целомудренного ума.

Он проваливается в забытье и видит себя глазами москита, лезущего сквозь марлю: искалеченное, распластанное на деревяшке тело, словно прихлопнутый комар. Узнать в нем японца можно лишь по белой полоске ткани на лбу, но вместо оранжевого солнца на ней надпись: «I.N.R.I.».

Рядом с кроватью сидит мужчина в черной рясе, перебирает красные коралловые четки с маленьким распятием. У него большая голова и выпуклый лоб, как у тех странных людей, которые копошатся на рисовых полях, однако высокие залысины и каштановые с проседью волосы — явно европейские, и внимательные глаза — тоже.