Камила уже собиралась закрыть глаза и взять свою одежду, не глядя на экран, когда сказала себе самой, что неразумно и даже глупо вести себя так и что вообще это ребячество. Она спокойно, как ни в чем не бывало, подошла к стулу, спокойно, как ни в чем не бывало, взяла джинсы и рубашку и тут же уронила их на пол.

На экране светился сигнал «почта».

Сердце в груди у Камилы подпрыгнуло, и даже на какую-то секунду перестало биться. У Камилы слегка закружилась голова, а потом на душе у нее стало легко и весело.

— Мама, — сказала она. — Наконец-то, письмо от мамы. Ой, как я рада!

Она нетерпеливо нажала на кнопку, ожидая, когда аппарат сработает и выдаст ей текст. Бумага пришла в движение, взгляд Камилы остановился на ней. Камила и в самом деле ухитрилась убедить себя, что хочет увидеть огромные размашистые каракули своей матери.

Но вместо каракулей Камила увидела четкий шрифт, и воспрянула духом, хоть еще и уговаривала себя, что лучше бы ей прогнать свои надежды прочь. Из соображений безопасности Дайен никогда не посылал Камиле писем, написанных от руки, из-за чего приходившие от него письма были похожи на деловые бумаги. Но на этот раз Камила увидела в конце письма строчку, написанную от руки — всего несколько слов, но она сразу же узнала, чей это почерк. Вздрогнув, она крепко стиснула руки, чтобы удержаться и не сорвать лист бумаги с принтера раньше, чем тот закончит печать. Но вот бумага остановилась, а Камила все еще не решалась дотронуться до нее.

«Он написал мне, что все кончено. Это так похоже на него. Он всегда был так внимателен и добр ко мне. „Прекращение прений“, как сказал бы наш профессор психологии. Именно это необходимо мне сейчас. И тогда я со всем покончу и пойду прямиком к своей цели».

Камила сделала глубокий вдох, задержала дыхание, выдохнула и решилась наконец прочитать письмо.

«Любимая!

Мой брак с самого начала был пародией на супружество. Я пытался спасти его. Бог свидетель (если Его, действительно, волнуют совершаемые нами, смертными, глупости, на что я, надо признаться, надеюсь), я приложил все усилия, чуть ли не унижал свое человеческое достоинство ради того, чтобы примириться со своей женой.

Теперь я знаю, что она не хотела примирения. Она хочет только власти и использует любые средства, чтобы попытаться вырвать ее у меня. Не сомневаюсь, что за всем этим стоит ее мать, но моя жена во всем послушна ей. Возможно, от нее даже и исходит инициатива. Я не собираюсь подчиняться их угрозам и требованиям. Это могло бы привести к войне, а я всегда старался избегать войн. Они же готовы ни перед чем не останавливаться.

Я разведусь с Астартой, и тогда мы с тобой можем стать мужем и женой, чего мы всегда хотели.

Но будем терпеливы».

Письмо не было подписано, но в самом низу Камила увидела постскриптум, добавленный рукой Дайена:

«Очень жаль, моя дорогая, но королева не может быть звездным пилотом».

— О, Дайен! — воскликнула Камила и залилась слезами. — Что за чепуха? — тут же сказала она себе самой. — Сначала ты плачешь, решив, что он оставил тебя, теперь плачешь, когда он сказал, что хочет жениться на тебе.

Промокнув слезы и высморкавшись, Камила прочла драгоценное письмо еще и еще раз.

Угрозы, требования. Бедный Дайен. Это должно быть ужасно. Есть от чего разозлиться. За всем этим стоит ее мать… Да, судя по тому, что рассказывал мне отец о баронессе, это скорее всего так.

— «И тогда мы с тобой можем стать мужем и женой»! — вздохнула Камила.

Сначала она закрыла глаза, предаваясь переполнявшей ее радости, а потом открыла — и снова начала читать письмо, пока не дошла до постскриптума: «Очень жаль, моя дорогая, но королева не может быть звездным пилотом».

«Королева». Внезапно это слово поразило ее в самое сердце. Радость Камилы потускнела, и в душу к ней закрался страх.

— Королева, — вслух повторила она.

У нее слегка похолодели руки.

— Я не хочу быть королевой и не могу. Быть всегда величественной, очаровательной, милостивой, снисходительной. И все только и делают, что смотрят на тебя.

Сидя на стуле в нижнем белье, которое она носила только здесь, потому что всяких там женских корсетов, бюстгалтеров, колготок у нее на родине никто не носил (там это считали излишеством), Камила взглянула на свое отражение в зеркале, пытаясь представить себя в каком-нибудь одеянии, которое она видела на Астарте и которое включало в себя, конечно же, шляпу и перчатки, и снова закрыла глаза. Картина выходила слишком нелепая. Уж как бы посмеялись над ней ее четырнадцать братьев! И не только они. Вся остальная галактика тоже.

«До чего же я глупа! — одернула себя Камила. — Дайен любит меня, я люблю его, и теперь мы решили быть вместе. Нам не придется больше ни от кого прятаться, чего-то стыдиться или бояться. Вот что важно, а не какие наряды я буду носить. Я стану королевой. Буду присутствовать на концертах и на разных встречах, участвовать в открытии картинных галерей и посещать больницы. Мне придется. А еще придется приветствовать толпы людей и улыбаться, улыбаться, улыбаться… В шляпе.»

Камила вздохнула. Она оперлась локтем на стол, а головой — на руку и начала еще раз читать письмо.

В дверь постучали и сразу же открыли ее, из-за чего Камила сразу же выпрямилась и сразу же смахнула с глаз слезы, а письмо быстро припрятала под факсом.

— Хорошо, что ты здесь, — сказала ее соседка из ближайшей комнаты, входя и по-свойски усаживаясь на кровать. — У меня голова раскалывается, ей-Богу. Формулы, формулы, формулы! Хоть в окно от них прыгай! Давай сходим в кафетерий, там, я слышала, сегодня еда вполне съедобная.

— Нет, спасибо, — сказала Камила, искренне желая, чтобы в эту минуту ее соседка оказалась на какой-нибудь дальней планете. — Мне пора в розарий. — Вскочив на ноги, она схватила свою рубашку и надела ее, наспех застегнув. — Я и так уже опаздываю.

— Ты можешь пойти на садоводство и после обеда.

— Я не голодна. Не знаю, кто тебе сказал, что в кафетерии хорошо кормят. Я проходила сегодня мимо, так от запаха у меня пропал аппетит — как бы не навсегда! И вообще — я хочу закончить прополку, пока солнце не очень высоко, а то потом будет очень жарко.

— Хорошо! Иди убивай тлю. Какая-то ты сегодня не такая. Кстати, ты неправильно застегнула рубашку.

— Тьфу, черт! — поморщилась Камила и поспешно расстегнула пуговицы, чтобы снова застегнуть их, но теперь уж как следует. Пуговицы никак не хотели попадать в петли, а глаза Камилы — теперь уж совсем непонятно отчего — снова наполнились слезами.

— Ты в порядке? — спросила ее соседка. — Что-то ты неважно выглядишь…

— В порядке, честное слово, в порядке. — Камила наклонилась, надевая джинсы. — Тебе лучше идти, а то как бы не съели весь салат под желатином.

— Авось Бог смилуется.

Соседка вышла, а Камила закрыла за ней дверь и заперла. Хорошо бы, подумала она, улечься сейчас в постель и всласть нареветься, пока все слезы не вытекут.

— Нет! — вдруг сказала она. — Еще чего! Ни за что не стану плакать. Сама не пойму, что со мной. Нет, я, как ни в чем не бывало, спокойно пойду работать в розарий, вся перепачкаюсь, вспотею и устану до чертиков. А потом вернусь сюда, спокойно, как ни в чем не бывало, приму горячий душ и завалюсь спать.

Собираясь уходить, она решила уничтожить письмо. Дайен предупреждал ее, чтобы она уничтожала все письма, которые получит от него. Но тут выяснилось, что сделать это — выше ее сил: слишком уж драгоценно было нынешнее письмо. Ей казалось, что, уничтожив его, она уничтожит с ним и все свои надежды. Сложив письмо, Камила поцеловала его и спрятала в карман своей рубашки с левой стороны — поближе к сердцу.

Розарий ректора в это время дня бывал безлюден. Вот почему Камила предпочитала работать здесь именно в эти часы. По утрам, во время занятий по искусству, студенты заполняли живописные тропинки сада, копируя прославленные статуи — «Пьету» Микеланджело и «Граждане Кале» Родена, или рисуя первые весенние цветы. В предвечерние часы розарий становился местом встреч и прогулок влюбленных парочек, а в начале вечера, перед ужином, ректор иногда приглашал избранных членов студенческого братства к себе на чаепитие.