Я не понимал Оликею. Она слишком неожиданно и основательно ворвалась в мою жизнь. Каждую ночь она поджидала меня на опушке. Каждую ночь она заманивала меня в чащу и там, в древнем лесу, объявляла, что я принадлежу ей. Я не мог смотреть на нее без вожделения. Она всегда приносила мне пищу, потребную великим, чтобы усилить их магию. И отвергнуть я ее не мог, так же как и благосклонность Оликеи. Но я не был уверен в том, что и то и другое хорошо для меня. Я едва ли не чувствовал, как после каждой трапезы становлюсь толще — и дело было не в количестве еды, просто всегда эта пища казалась мне прекрасной и именно той, какую я желал этим вечером.

Как женщина, она удовлетворяла мое тело так, что я не в силах был это вообразить. Она была невероятно изобретательной, дерзкой и совершенно бесстыдной. Она наслаждалась нашими соитиями с пылом, какого я не мог бы ожидать от женщины. Она держалась со мной почти по-мужски, настойчиво и без колебаний давая мне понять, что принесет ей наибольшее наслаждение. Она шумно выражала восторг, а я терял разум от наслаждения.

Неловко, виновато я ухаживал за ней. Маленькие подарки, которые я приносил ей, радовали ее несообразно их цене. Яркие леденцы, латунные браслеты, коричные палочки, стеклянные бусы — все это она принимала, словно бесценные дары, а мне казалось, будто я покупаю ее безделушками.

Днем я переживал, что она так сильно меня любит. Я понимал, что в будущем ничего, кроме горя, наши отношения принести не могут. Она никогда не станет мне женой в моем мире. Как-то раз Оликея отвела меня туда, где между двумя деревьями повесила своеобразные качели. Они были низкими и очень большими, и, прежде чем я успел что-либо понять, она показала мне, как с их помощью можно совершенно по-новому совокупляться. Позже, когда я полулежа отдыхал в них, Оликея устроилась рядом, прижавшись ко мне всем телом. Ночь выдалась благоуханной и безветренной, а от ее тела исходило тепло. Внезапная сентиментальность охватила меня. Оликея заслуживала большего, чем обычные плотские утехи.

И я решился объяснить ей все это. Я был негодяем, использовавшим ее и позволившим ей привязаться ко мне, в то время как сам ничего не мог ей предложить. Я пытался попросить у нее прощения за то, что дал ей увлечься мной. Более достойный мужчина, без сомнения, отверг бы ее предложение.

Однако мои объяснения лишь сбили Оликею с толку. Я смотрел на черное переплетение ветвей на фоне звездного неба и искал слова, звучания которых на ее языке я не знал.

— Я недостоин твоей любви, Оликея, — просто сказал я наконец. — Боюсь, у тебя есть планы и мечты о будущем, которого не может быть.

— Любое будущее может быть! — посмеявшись надо мной, ответила она. — Если бы было иначе, если бы будущее было определено, оно бы превратилось в прошлое. Ты говоришь глупости. Как будущее может быть невозможным? Неужели в твоих руках сила богов?

— Нет. Но я говорю о вещах, которые не смогу или не захочу сделать, Оликея. — Теперь, когда я решил с ней поговорить, эти слова звучали еще холоднее и жестче, но куда хуже было бы позволить ей заблуждаться насчет нашего светлого будущего. — Оликея, мой отец выгнал меня из дома. Я сомневаюсь, что смогу когда-нибудь вернуться туда как признанный сын, а иначе я туда не вернусь никогда. Но даже если бы это случилось, я бы не смог взять тебя с собой. Он бы не принял тебя. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Я не понимаю, с чего ты взял, что я захочу туда отправиться. — Оликея была искренне озадачена. — Или с чего бы я позволила тебе «взять» меня туда. Разве я мешок, который можно унести с собой?

Я понял, что должен выражаться еще откровеннее.

— Я никогда не смогу на тебе жениться, Оликея. Ты не сможешь стать моей… — Я попытался вспомнить спекское слово и понял, что мне оно неизвестно. Тогда я воспользовался гернийским: — Женой. Ты никогда не станешь моей женой.

Она облокотилась мне на грудь и сверху вниз заглянула мне в лицо.

— Что это такое? Жена?

Я печально улыбнулся.

— Жена — это женщина, которая будет жить со мной до конца моей жизни. Женщина, которая разделит со мной дом и судьбу. Женщина, которая родит моих детей.

— О, я рожу моих детей, — спокойно заверила меня Оликея и снова улеглась рядом со мной. — Надеюсь, девочку. Но мне не нравится твой дом в пустых землях. Ты можешь оставить его себе. Что до судьбы, то у меня есть своя судьба, так что твоя мне не нужна. Ее ты тоже можешь оставить себе.

Ее спокойная уверенность в том, что у нее будет мой ребенок, вывела меня из равновесия.

— Я не люблю тебя, Оликея, — выпалил я. — Ты красивая и соблазнительная, ты добра ко мне. Но я не думаю, что мы действительно знаем друг друга. Что нам есть что разделить, кроме сиюминутной страсти.

— Я разделила с тобой еду, — резонно указала Оликея, потянулась и устроилась поудобнее рядом со мной. — Еда. Спаривание. — Она с довольным видом вздохнула. — Если женщина дает эти вещи мужчине, значит, ему повезло и не следует просить о большем. Потому что, — добавила она тоном, в котором звучало поддразнивание и предупреждение сразу, — большего он все равно не получит. Разве что ее неудовольствие, если будет просить. Последние слова были явным предупреждением. Я позволил этому разговору закончиться. Ее голова покоилась на моем плече, а от волос пахло пряно и сладко. Я решил, что между нашими народами существуют огромные различия, о которых я прежде не догадывался. Однако я должен был выяснить еще одну вещь.

— А если у тебя будет мой ребенок, Оликея? Что тогда?

— Твой ребенок? Твой? — Она рассмеялась. — Мужчины не имеют детей. Женщины имеют. Твой ребенок. — Она вновь фыркнула. — Когда у меня будет мой ребенок и если это будет девочка, я буду праздновать и вознагражу тебя. А если будет мальчик, — она коротко выдохнула, — я попытаюсь еще раз.

Ее слова дали мне богатую пищу для размышлений на несколько ночей. Я вспомнил отцовскую поговорку: «Не меряй мое пшено своей мерой». Он говорил так в тех случаях, когда наши мнения так сильно расходились, что я не мог предсказать, как он поступит. Мне вдруг показалось, что именно этим я и занимаюсь с Оликеей. У спеков необычно расставлены приоритеты, и я понял, что совсем ничего о них не знаю, хотя и продолжаю иметь с ними дело.

И все же я знал, что с каждым проходящим днем я приближаюсь к принятию решения. Происходили события, часть из которых я привел в движение. Рано или поздно мне придется прекратить балансировать на стене между мирами и сделать выбор. Иногда я страшился одной мысли, что может прийти письмо от Ярил, а порой с нетерпением ждал его. Но день проходил за днем, ответа все не было, и я начал подозревать, что отец перехватил письмо и уничтожил его. Потом я счел не менее вероятным, что Карсина получила письмо от Ярил для Спинка и оставила его у себя. Я пытался решить, что делать дальше, но четко обдумать это не мог. Краткий сон и долгие часы работы, чередуемые со страстными соитиями, не способствуют ясности мышления.

Доктор Даудер, всегда выступавший в защиту алкоголя как средства для успокоения нервов, подобрал наилучшее сочетание рома и настойки опия, притуплявшее ужас конца дороги для каторжников и солдат. Работы продолжались — не так быстро, чтобы радоваться в любых других обстоятельствах, но с неуклонностью, удивительной для последних нескольких лет строительства.

Как упоминал Эбрукс, это была грандиозная задача. Прежде чем тянуть дорогу дальше, следовало распилить на куски три огромных срубленных дерева и убрать их с пути. Если верить Эбруксу и Кеси, действия рабочих напоминали военную операцию. Один отряд, одурманенный до нужного состояния алкоголем и настойкой опия, пилил ствол — в то время как другой оттаскивал куски дерева. Обрубок выволакивали за пределы «зоны ужаса», и там за него принимались трезвые заключенные. Передовые отряды работали по часу, после чего им на смену приходили свежие силы. Медленно, но неуклонно срубленные деревья уменьшались в размерах. Вперед уже выслали отряд с заданием наметить следующие деревья, которые будут срублены. Настроения в Геттисе заметно улучшились — и не только из-за продвижения дороги. Полковник Гарен, посоветовавшись с доктором Даудером, решил, что более мягкое зелье Геттиса должно быть доступно любому жителю города, который почувствует необходимость в такой поддержке. По словам Эбрукса, большую часть времени весь город находился под воздействием зелья. У меня не было возможности в этом убедиться, но я заметил, что и от него, и от Кеси попахивает ромом.