— Конечно, — согласился Хитч. — Если ты считаешь это необходимым. Но речь идет всего лишь о мешке. Не придавай ему слишком большого значения.

— Я обещал ей его вернуть. Мое обещание для меня дороже мешка. Кроме того, я положил в него кое-какие подарки. Для детей.

Он покачал головой.

— А я тебя предупреждал, старина. Эмзил из тех орешков, которые нелегко разгрызть. Не думаю, что ты найдешь к ней подход через детей. Побереги время и силы. Пойдем со мной к Сарле Моггам.

Приглашение показалось мне куда более привлекательным, чем мне хотелось бы признать.

— В другой раз, — с сожалением отказался я. — Когда у меня будет получше с деньгами. Так ты отвезешь мешок Эмзил?

— Я же сказал, что отвезу. А ты будешь осторожнее с магией?

— Если бы только я знал как. И я бы очень хотел исправить то, что сделал с солдатами на почтовой станции. На самом деле только их сержант поступил со мной жестоко. Я не хотел проклинать всех.

— Значит, тебе тем более следует быть осторожнее. Если так случилось, когда ты не хотел никому причинить вреда, что произойдет, когда ты действительно захочешь?

От слов Хитча мне стало не по себе.

— Я бы все исправил. Но я не знаю, как это сделать.

Он стоял в дверях, держа в руке мешок Эмзил.

— Это слабое оправдание, Невер, и ты это прекрасно знаешь. Ты сказал, что сделал это ненамеренно. На твоем месте я бы попытался все исправить. — Он покачал головой, увидев выражение моего лица. — Не упрямься. На самом деле ты не хочешь иметь к этому отношение. Ты опасный человек, Невер. И чем меньше людей об этом узнает, тем для тебя спокойнее. Доброй ночи.

И он ушел, оставив меня наедине с отнюдь не доброй ночью. Мне не нравилось, что он считает меня «опасным», но, по размышлении, я признал его правоту — и это понравилось мне еще меньше. Я был похож на глупого мальчишку с заряженным ружьем. Какая разница, понимаю ли я, как действует ружье, — я спустил курок, и кто-то пострадал. Чем же я тогда отличаюсь от тех двух молодых идиотов на пароме, выстрелом погубивших чародея ветра? Скорее всего, они и не представляли, какой вред может причинить ему железо. И я их за это презирал. А сам теперь использовал магию с той же беспечностью. Конечно, если Хитч прав.

Я лежал в постели и смотрел в темный потолок. Мне отчаянно хотелось вернуться туда, где магия существует лишь в сказках и не вмешивается в повседневную жизнь. Я не желал обладать этой силой, не понимая, как она действует, и не умея ею управлять. Отсветы пламени плясали в очаге, и я решил попытаться исправить то, что сделал с почтовой станцией. Это было нелегко. Когда я произносил те слова, я искренне желал, чтобы их постигли такие же страдания, какие выпали на мою долю из-за их жестокосердия. Какая-то часть меня все еще полагала, что они заслуживают наказания. Я понял, что сначала должен простить их и только после этого смогу попытаться исправить содеянное. Легко сказать «прощаю», но действительно простить куда труднее.

Я пытался осмыслить сотворенное мной колдовство. Дело было не столько в том, что я сказал, сколько в том, что я почувствовал. А чувства, как я выяснил, не подчиняются ни логике, ни морали. Почему все люди на почтовой станции должны страдать из-за высокомерия сержанта? Почему хоть один из них должен страдать по моему повелению? Кто я такой, чтобы их судить?

В ту ночь я долго не мог уснуть, пытаясь во всем разобраться. В конце концов я пришел к выводу, что с точки зрения справедливости во мне не больше терпимости и готовности прощать, чем в любом почитателе старых богов.

И когда я понял, что сам я ничем не лучше людей, оттолкнувших меня, когда я обратился к ним за помощью, я сумел их простить. Нечто шевельнулось во мне, кровь забурлила, а следом пришли спокойствие и усталость. Воспользовался ли я магией? Не знаю. Я никак не мог это проверить. Быть может, все это — глупое заблуждение, игра, в которую играем мы с Хитчем, делая вид, что обладаем несуществующей властью.

Мой отказ сдаться и окончательно поверить в магию был последним рубежом защиты, который позволял мне жить в мире, имеющем хоть какой-то смысл. Раннее утро дало о себе знать жемчужной пеленой падающего снега. Я поглубже зарылся в одеяла и наконец заснул.

Я пытался вернуться к прежнему ритму жизни, но он необратимо нарушился. Выпавший снег оказался слишком глубоким, а земля промерзла так, что копать новые могилы стало невозможно, а больше заняться мне было почти что нечем. Мне не хватало моих учебников, а когда я писал что-то в дневнике, становилось только хуже. У меня образовалось слишком много времени для размышлений. Магия, отцовское презрение, Спинк, знающий о моем пребывании в Геттисе, полковник Гарен, интересующийся моим мнением о строительстве дороги: мне было о чем поразмышлять.

Я подумывал съездить в город, полагая, что общество других людей может позволить мне немного отвлечься, но меня преследовал беспричинный страх, что я обязательно встречу кого-то знакомого со времен учебы в Академии. Так я и жил в уединении на кладбище, пока за мной не приехал всадник. Умер старик. Я запряг Утеса в фургон и поехал за телом в Геттис. Старик оказался отставным солдатом и пьяницей, который остался должен всем, кто пытался ему помочь. Никто не пришел проводить беднягу в последний путь.

Погрузив тело в фургон, я решил заняться собственными делами, как бы бессердечно это ни прозвучало. Я купил сена и зерна для Утеса и кое-каких припасов для себя самого. Я заставил я пообедать в столовой и застал там Эбрукса, жующего так торопливо, словно он участвовал в каком-то соревновании. От него я узнал, что Кеси лежит больной в постели, но никак не может собраться с духом и вырвать коренной зуб.

— Щека у него раздулась, как дыня, и так разболелась, что он даже жрать не может. Даже пить ему больно. Я ему сказал, вырви зуб и забудь о нем. Хуже-то болеть уже не может. А он еще надеется, что все само пройдет. Впрочем, сам Кеси считает себя счастливчиком, раз уж провалялся эту ночь в постели, — и не так уж он не прав, если вспомнить, что творилось на улицах.

— А что случилось?

Он покачал головой, склонился над тарелкой и забросил в рот новую порцию бобов.

— Не положено рассказывать, — пробурчал он с набитым ртом. — Все будет шито-крыто — как всегда.

— Что?

Он с трудом проглотил бобы и отхлебнул кофе, чтобы пища успешно провалилась дальше. Оглядевшись по сторонам, он наклонился поближе ко мне.

— А убили кого-то. Я кой-чего слышал про шлюху, офицера и каких-то солдат. Говорят, офицер положил на нее глаз, но солдаты добрались до нее первыми. Он озверел и пристрелил одного из парней. Что-то в этом роде.

— Как мерзко, — проговорил я, отстраняясь от дыхания Эбрукса.

— Жизнь вообще мерзкая штука, — согласился он и вернулся к еде.

Я последовал его примеру, и вскоре Эбрукс отодвинул от себя тарелку и ушел. Мой обед состоял из четырех ломтиков ветчины и горы тушенных бобов с сухарями. Я смаковал трапезу, хотя она того не заслуживала, пока не заметил за одним из соседних столов Хостера с парой приятелей. Они широко ухмылялись, наблюдая за тем, как я ем, но сержант смотрел на меня со спокойной неприязнью. Один из его дружков закатил глаза и что-то сказал Хостеру. Другой фыркнул в чашку с кофе, расплескав его по всему столу, так что первый откинулся назад, задыхаясь от хохота. Однако выражение лица Хостера не изменилось. Он медленно встал и направился к моему столу. Я смотрел в свою тарелку, делая вид, что не замечаю его. Только после того, как он ко мне обратился, я поднял на него глаза.

— Выглядишь усталым, Бурв. Поздно ложишься?

Мне пришлось сглотнуть, прежде чем я смог ответить.

— Нет, сержант.

— Уверен? А ты не приезжал прошлой ночью в город немного поразвлечься?

— Нет, сержант. Я всю ночь провел дома.

— В самом деле? — Он не стал ждать ответа. — Там, должно быть, очень одиноко. Когда человек все время живет один, он начинает прямо-таки мечтать о женском обществе. Разве нет?