Я унес ее в чащу леса. Магия вздымалась во мне вместе с жаром желания. Я поднял руку, и перед нами возникло ложе из палой листвы и мха. Еще один жест, и ветка дерева склонилась, став опорой для шатра из вьюнков, возникшего вокруг нас. Изысканные цветы открылись, напоив ночь ароматом. Я прогнал жалящих насекомых и призвал сияющих светлячков, чтобы лучше видеть то, к чему я прикасаюсь. Свободной рукой я расточал магию. Это было так же просто и естественно, как открывшаяся мне навстречу Оликея, и так же приятно. Той ночью я вел, а она следовала в этом древнейшем танце. В прошлом она всегда брала власть в свои руки, и меня поражало то, какое удовольствие это мне доставляло. Но той ночью, я полагаю, Оликея сама была удивлена, узнав, как полно мужчина может управлять ее наслаждением. Я обнаружил, что способен едва ли не свести ее с ума наслаждением, и это подкрепило мою уверенность в себе, как ничто иное за долгие прошедшие месяцы. Подстегнутый этим, я приложил еще больше усилий и, когда она в изнеможении замерла в моих объятиях, почувствовал, что я что-то доказал Оликее, хотя и не смог бы сказать, что именно.

Мы задремали. Казалось, прошло очень долгое время, прежде чем она спросила:

— Ты голоден?

Я едва не рассмеялся.

— Конечно голоден. Я всегда голоден.

— Правда? — Она заметно встревожилась и нежно провела ладонью по моему боку. — Ты никогда не будешь голодным. Никогда, если позволишь мне заботиться о тебе так, как надо. Если позволишь мне правильно тебя кормить. Как ты сможешь исполнять волю магии, если не будешь есть как следует? Ты должен всякий раз приходить, когда я тебя зову, и каждую ночь съедать пищу, которую я приношу. И оставаться рядом со мной, чтобы я привела тебя на вершину твоей силы.

Она встала и потянулась.

— Я скоро вернусь.

Я остался лежать на мшистой постели и пытался найти в себе мысли, принадлежащие мне самому. Я не собирался сюда приходить. И вот я здесь, вновь запутавшись в сетях Оликеи. И вновь слушаю ее упреки в том, что сопротивляюсь магии. Я понимал, что это плохо, но сейчас не мог заставить себя об этом волноваться.

Она вернулась, села, слегка опираясь спиной на мой живот, и покопалась в своей корзинке. Некоторые фрукты помялись, когда корзинка упала на землю. Я ясно ощущал каждый аромат в отдельности. Она предложила мне лист лилии.

— Съешь сначала это. Чтобы восстановить силы.

Я взял лист и откусил кусочек.

— Вот как. Ты предчувствуешь, что сегодня мне потребуются еще силы?

— Может быть, — к моему удивлению, захихикала Оликея. — Просто съешь его.

— Вся еда, которую ты мне приносишь, обладает особенными свойствами? — спросил я.

— Здесь — да. На другой стороне иногда еда — это просто еда. Чтобы есть. А здесь в каждом кусочке есть магия. То, что ты ешь тут гораздо сильнее всего, что ты можешь съесть на другой стороне. Вот почему так важно, чтобы ты приходил сюда каждую ночь.

— Какая другая сторона?

— Другая сторона здесь, — нетерпеливо ответила Оликея. Она взяла еще один лист лилии, положила на него оранжевый корешок и завернула. — Вот так. Съешь это так.

Я повиновался. Оранжевый корень оказался слегка сладковатым. Усталость тут же исчезла. Я протянул руку и подтащил к себе корзинку.

— А это для чего? — спросил я, указывая на ком слипшихся светло-желтых грибов.

— Чтобы легче ходить по паутине.

— Я не понимаю.

Она надула щеки, а потом отмахнулась.

— Просто съешь это. Верь мне. Я знаю, что к чему.

У грибов был землистый вкус, сильный и терпкий. Потом Оликея угостила меня двумя пригоршнями таких спелых и сладких ягод, что они лопались в моих руках, прежде чем я доносил их до рта. В каждой ягоде было по плоскому, острому на вкус зернышку. Пока я жевал, Оликея сказала:

— Теперь тебе надо идти, чтобы ты мог вернуться ко мне на другой стороне, до того как станет слишком светло. Просто уйди, а потом возвращайся ко мне.

Я не понял, но не стал задавать вопросы.

— Свет меня не беспокоит.

— Он мешает мне. А тебе нужно быть со мной, чтобы я могла показать тебе путь в дальнее место. Мы думаем, что завтра падет один из старейших. И тогда магия проснется, и она будет в ярости. Нам всем лучше укрыться от ее гнева.

— Я не могу пойти с тобой завтра, Оликея. Я обещал моему другу, что навещу его в Геттисе. Я должен сдержать обещание.

— Нет, — она покачала головой. — Завтра туда придет смерть. Тебе будет грустно это видеть. Пойдем со мной.

Каждое произнесенное Оликеей слово вонзалось в меня, точно булавка, возвращая к другой жизни и ее опасностям. Пока я оставался с ней, ублажая плоть, мои друзья находились под угрозой.

— Ты была там? — спросил я ее. — Когда твой народ исполнял танец Пыли, ты была там, сея болезнь?

— Конечно, я там была, — прямо ответила Оликея, без стыда и сожалений в голосе. — Ты видел меня, когда я выходила из города. Я думала, ты пойдешь со мной, но потом увидела с тобой ее. И я ушла.

Я поднял ее руку, лежащую у меня на груди, и посмотрел на нее.

— И этой рукой ты бросала пыль, которая заражает людей чумой?

Она высвободила руку, подняла ее, развернув ладонью вверх и расслабив пальцы, и тряхнула ею.

— Это веяние. Пыль летит, как хочет, и опускается, где пожелает. Кто-то идет ее путем, другие — нет. Из тех, кто идет ее путем, одни пересекут мост, другие — нет. Кто-то послужит магии: они перейдут мост, но вернутся к нам, на время, посланцами из дальних мест. Наш народ считает таких людей достойными дерева. Они врастают корнями в один мир, а ветви протягивают в другой. Они остаются среди нас и растут, и вместе с ними растет мудрость. Вы хороните своих мертвых, чтобы они гнили в земле, как будто не заботитесь о мудрости мира. Вы не обращаете внимания на посланцев, которые возвращаются к вам, и хороните их под землей. Мы пытались помочь вам стать мудрее. Мы даже пробовали дать некоторым вашим людям деревья, чтобы их мудрость могла расти, но ничего не получалось. Деревья не хотели расти, или кто-то вроде тебя приходил, отрывал их от дерева и швырял обратно в дыру в земле, где они и сгнивали, словно дрянное зерно.

Я сидел совершенно неподвижно. Оликея вытащила еще один лист лилии из корзинки, завернула в него оранжевый корень и передала мне. Я рассеянно взял угощение из ее рук. Я почти понимал, о чем она говорит, и то, что я понимал, пугало меня. Оликее же явно нравилось рассуждать.

— Немногие, очень немногие вроде тебя, — она любовно похлопала меня по животу, — проходят через веяние иначе. Никто знает, почему пыль изменяет тебя. Возможно, это не она тебя меняет, но ты уже изменился так, что пыль не может на это повлиять. Великие могут пересекать мост по многу раз, а потом возвращаться и оставаться среди народа. — Она пожала плечами. — Может быть, причина в том, что магия знает тех, кто принадлежит ей. Об этом можно размышлять иногда, когда сон не идет к тебе. Однако об этом не стоит тревожиться, поскольку не важно, понимаешь ты это или нет. Магия знает все, что нужно. И мы можем этим удовлетвориться.

Она говорила негромко и убежденно, словно такова философия жизни. А для меня это звучало как оправдание для истребления ни в чем не повинных людей. Я внезапно почувствовал отвращение к себе — как я мог предаваться животному наслаждению, когда в Геттисе мужчины, женщины и дети уже начинают сгорать от болезни, которую принесла им Оликея.

— Возможно, тебя это удовлетворяет, но меня — нет. — Я перекатился на живот, оттолкнув ее в сторону, и она раздраженно заворчала. Я подтянул к себе колени, а потом поднялся на ноги. — Я ухожу, Оликея, и никогда не вернусь к тебе. Я больше не смогу быть с тобой. Я не могу принять то, что ты сделала с моим народом в Геттисе.

— Что я сделала? Ты считаешь это моим деянием? Это деяние магии. И возможно, это в большей степени твое деяние, чем мое. Быть может, о гладкокожий великий, если бы ты охотнее следовал зову магии, до этого бы не дошло! — Она вскочила на ноги и встала напротив меня. — Если бы ты выполнял веления магии, захватчики уже вернулись бы на свои земли. Ты должен был отправить гладкокожих обратно, на их земли. Джодоли ясно видел это. Мы все видели. Именно на это тебя направляла магия. И мы ждали, мы все ждали, а я пыталась взрастить твое могущество, но всякий раз ты убегал прочь, и отказывался, и отвергал его. Джодоли смирил себя, чтобы показать тебе опасность, которая угрожает старейшим деревьям. Он объяснил это тебе всеми способами, какими можно объяснить. Все думали, что, своими глазами увидев угрозу старейшим деревьям, ты наконец проснешься и исполнишь свой долг. Но они дрожат и качаются, и завтра один из них падет и его больше не будет! Завтра мы лишимся древнейшей памяти нашего народа. Из-за захватчиков. Из-за того, что они хотят устроить дорогу для своих лошадей и фургонов, чтобы попасть туда, куда им прежде не было нужно. Они говорят, для нас так будет лучше, но откуда им знать, что хорошо для нас, если они уничтожают самое лучшее, что у нас есть? Мы дали им ощутить наши страдания. Мы дали им ощутить наши страхи. Но они слишком глупы, чтобы просто уйти. Значит, их придется прогнать более жесткими мерами. Как можно в этом сомневаться? Но ты, о, ты смотришь на захватчиков, которые живут короткие жизни, известные только им самим, ты смотришь на людей без деревьев и говоришь: «О, позвольте им остаться, позвольте срубить предков, не подвергайте их испытанию веянием, позвольте им быть». И почему? Быть может, они мудры, добры или велики сердцем? Нет. Лишь потому, что они похожи на тебя!