Тяжелый физический труд прогнал все мысли, и я работал, словно простой, не боящийся запачкать руки инженер, каким когда-то собирался стать. Я тщательно расположил могилы, с одинаковыми проходами, оставленными между ними. Когда же в голове снова немного прояснилось, я отбросил в сторону мысли о своем горе и об испытаниях, выпавших на мою долю. Я не думал о своих покойных родных, но задавался вопросом, куда могли сбежать слуги, вернутся ли они или же унесли с собой собственную смерть и скончались где-то на обочине. И кстати, как обстоят дела в Приюте Бурвиля? Маленький городок по другую сторону дороги был гордостью и отрадой моего отца. Он сам спланировал улицы и уговорил хозяина постоялого двора, кузнеца и торговца перебраться сюда задолго до того, как кто-то еще подумал основать здесь поселение. Его люди следили за паромом, а члены городского совета докладывали о состоянии дел непосредственно отцу и предоставляли ему право принимать окончательные решения. Жизнь этого поселения была тесно связана с нашим поместьем, и я предположил, что, возможно, на улицах Приюта Бурвиля царит тишина, а мертвые тела разлагаются в домах.
Я ужаснулся этой картине, а затем вдруг задумался о наших соседях-землевладельцах. Некоторые из них жили довольно обособленно, и я надеялся, что наши слуги, бежавшие от чумы, до них не добрались.
А потом, как упрямая лошадь на корде, я наконец вернулся к мыслям о Сесиль и Ярил, о том, сумели ли они добраться до владений Поронтов, а также удалось ли им спастись от чумы или они принесли ее с собой.
Еще совсем недавно я сердился на младшую сестричку и отдалился от нее. Теперь же, думая о ней, я вспоминал лишь, какими большими и доверчивыми казались ее глаза в детстве. Я вдруг понял странную вещь. Я сердился на нее только потому, что знал — наступит день, и мы помиримся и снова станем близкими друзьями. Я мог совершенно спокойно злиться на Ярил, поскольку в глубине души был уверен, что она по-прежнему любит меня, так же как и я ее. Но стоило подумать, что она могла умереть, не простив меня и не узнав, что я простил ее, как мне становилось невыносимо горько и грустно. С этой ужасной мыслью я выбросил из девятой могилы последнюю лопату земли. Я в одиночку перетащил тела слуг к месту их упокоения и положил рядом с приготовленными ямами. Затем надел рубашку прямо на грязное тело и тихо прошел в кухню. В воздухе витал чудесный запах кипящей каши и пекущегося хлеба. В кухне я нашел сержанта Дюрила и служанку, о чем-то тихо разговаривающих. Девушку, как я выяснил, звали Нитой. Она выставила на стол соль и патоку, а также кусок масла из холодного подвала, о существовании которого я даже не знал. Потом поставила печься несколько буханок хлеба во вновь растопленных печах и сообщила, что отца покормили и дали ему несколько стаканов крепкого вина, а потом уложили спать на чистой постели в одной из гостевых комнат. Там они его и оставили — провалившимся в обессиленное забытье.
По моей просьбе они пошли к тем четырем телам, что я перенес на кладбище, чтобы последний раз на них взглянуть и назвать мне их имена. Едва за ними закрылась дверь кухни, я, не в силах больше сдерживаться, взял себе огромную миску каши, положил в нее несколько кусков масла, а сверху налил патоки. Затем я сел и торопливо начал есть. Каша едва не обжигала, но меня это не смутило. Я помешал ее, чтобы немного охладить, и великолепное желтое масло растеклось по овсянке, а темно-коричневые нити патоки завились спиралями. Я ел, наслаждаясь тончайшими оттенками ароматов и количеством питающей меня еды. Я выскреб горшок дочиста, положив себе добавки, и не пожалел ни масла, ни патоки. И все съел.
Они оставили на столе чайник. Я налил себе полную чашку, добавил туда столько патоки, что чай загустел, и выпил. Я почти чувствовал, как жизнь и силы возвращаются ко мне вместе со сладкой жидкостью. Я налил себе еще одну чашку, увидел, что в чайнике больше ничего не осталось, налил в него воды и поставил кипятиться. Запах пекущегося хлеба едва не сводил меня с ума.
Я вздрогнул, когда вернулись сержант Дюрил и Нита. Наслаждаясь едой, я совсем забыл о них и о предстоящей мне скорбной работе. Дюрил смотрел на меня в некотором оцепенении, и я вдруг осознал, как ужасно выгляжу — лицо и рубашка перепачканы землей и потом, ногти и ладони грязные, а в довершение всего — мое необъятное тело. Липкая миска все еще стояла передо мной на столе и рядом с ней почти пустой кувшин с патокой. Я невольно ссутулился, пытаясь казаться меньше.
— Если хочешь записать имена, я их назову, — мрачно сообщил Дюрил.
— Да, спасибо. Я хочу. Позже мы сделаем надгробные плиты, а пока, пожалуй, лучшее, на что я способен, — это закопать их в землю.
Дюрил серьезно кивнул, и я отправился в отцовский кабинет за карандашом и бумагой. Когда я вернулся, Нита мыла горшок из-под каши.
— Я пойду с тобой, — объявил Дюрил и вышел следом за мной из кухни.
Он почти ничего не говорил, но на меня давило его неодобрение. Когда мы подошли к телам, он продиктовал мне имена, и я старательно записал их и все, что он знал о каждом из покойных. Затем, словно сажая луковицы тюльпанов, я положил в землю одного мужчину и трех женщин. Дюрил помогал мне, как мог, но сил у него почти не осталось, и, боюсь, мы обращались с телами не так уважительно, как могли бы в лучшие времена. Похоронив их, мы вернулись в дом, и я по очереди вынес двух слуг, которых обнаружил в комнатах. Грязное постельное белье стало для них саваном. До одного из них добрались мухи, в ноздрях и углу рта шевелились черви. Даже повидавший многое сержант Дюрил отвернулся, а меня чуть не вырвало, пока я заворачивал тело бедняги в простыню. Я вынес его из дома, думая о том, выветрится ли когда-нибудь отсюда запах смерти.
Дюрил знал обоих слуг. Я записал имена и опустил тела в могилы. Затем мы засыпали их землей. Работал в основном я, а Дюрил ворочал лопатой скорее ради самоутверждения, чем чтобы мне помочь. Длинный летний день уже клонился к вечеру, когда мы закончили. Мы встали около шести холмиков светлой земли, и Дюрил, похоронивший немало своих товарищей, произнес простую солдатскую молитву, обращенную к доброму богу.
Когда мы закончили, он искоса посмотрел на меня.
— До завтра осталось недолго, — тихо проговорил я. — Они до сих пор лежали в своих комнатах. Еще один день ничего не изменит. Возможно, к завтрашнему дню отец немного придет в себя и поможет мне устроить для них более достойные похороны. — Я вздохнул. — Я иду на реку помыться.
Он кивнул, и я оставил его около могил.
Однако на следующее утро мой отец держался не многим лучше, чем накануне, и ничего не отвечал, когда я пытался с ним заговорить. Небритый, с растрепанными, дико торчащими волосами, в ночной рубашке, он даже не захотел сесть на постели. Я несколько раз говорил ему, что должен похоронить маму, Росса и Элиси, что не годится оставлять их в кроватях Он даже не поворачивал в мою сторону голову, и в конце концов я отчаялся дождаться от него помощи и взял эту скорбную обязанность на себя.
Дюрил помогал мне, но все равно это было печальной и грязной работой. Я нашел в конюшне веревку, и нам удалось опустить их в могилы с несколько большим достоинством. Я жалел, что у нас нет изящных гробов или хотя бы простых ящиков, но запах и разложение убедили меня в том, что нам следует поторопиться. Прежде чем я закончил, на деревьях, растущих вокруг нашего маленького кладбища, собралось множество обнадеженных стервятников. Они сидели, наблюдая за мной, их черно-белые перья напоминали изысканные костюмы, а с жадных клювов свисали красные, словно кровь, сережки. Я знал, что их привлекла вонь разложения. Это всего лишь птицы, и их не заботило, запах человеческой или звериной плоти они почуяли. Но, глядя на них, я не мог не вспомнить свадебную жертву Поронтов Орандуле, старому богу равновесия. Я мрачно спрашивал себя, что уравновесили все эти смерти и доставило ли это ему радость.
Я предал своих родных земле и произнес молитвы, которые смог вспомнить. Это были ребяческие просьбы об утешении, которым в детстве научила меня мать. Сержант Дюрил встал рядом со мной как свидетель жалкой церемонии. Затем я отнес заступ и кирку в сарай, повесил их на стену и отправился отмывать руки.
