Когда Владик показался в дверях, Гоша заохал:

— Это что же делается! Кто это отпускает ребенка совсем раздетого по такой погоде! Ты же схватишь ревматизм и пневмонию! Осень на дворе!

Владик снисходительно улыбнулся. У южного моря осени в сентябре не бывает. Юго-западные ветры не приносят холодов. Они бывают плотные, сильные и хлещут, будто мокрыми полотенцами. Но вода, в которую обмакнули эти полотенца, вовсе не холодная. Ветер такой, будто распахнули дверь из ванной комнаты. И струи дождя совсем теплые — недаром на пустырях выбираются под эти струи серые маленькие лягушки (они живут на суше под прохладными пористыми камнями)...

Все это Владик и объяснил Гоше.

Но Гоша ворчливо сказал:

— Ты же не пресноводная лягушка. Для мальчика вредно столько несоленой сырости.

— У меня зонт!

— Зонт! А рубашка вся мокрая. А ноги-то... Ай-яй-яй!

Гоша единым махом усадил Владика на постель. Сдернул с него сандалии и носки, жарко дыхнул ему на ноги — будто открыли газовую духовку. Потом стал отогревать Владькины ступни в ладонях — громадных и мягких.

Владик хихикал от щекотки, но не спорил. Он протирал подолом рубашки очки.

Гоша накинул Владику на ноги край колючего флотского одеяла, включил на тумбочке электроплитку, пристроил над ней в сушилке для посуды его носки и санда-летки.

— Все равно не успеют высохнуть, — сказал Владик. — Мне скоро в школу.

— До школы еще целый час... Ты почему так рано из дому отправился?

— Как почему? Чтобы к тебе забежать. Я же знал, что флюгер тебя рано разбудит.

Гоша вздохнул и поднял глаза к потолку.

— Чертова скрипучка... Сколько раз писал заявления домоуправу, чтобы смазал, а он отвечает: масла нет и лезть на верхотуру некому... Бюрократ сухопутный.

— Гоша... А у меня в газете снимок напечатали, — тихо сказал Владик.

— Что-о?

— Правда! — Владик прыгнул с койки, достал из сумки и развернул перед Гошиным носом «Пионерскую правду».

Снимок назывался «Опять не взяли». На нем были мальчик-дошкольник и лопоухий щенок. Они сидели на бетонном пирсе, прижимаясь друг другу. Видно было их со спины, но всякий мог понять, что и малышу, и щенку очень грустно. А от берега уходила парусная шлюпка с мальчишками.

Гоша смотрел на снимок долго и внимательно.

— Да-а... — наконец сказал он. — Художественная фотография. Такая... чувствительная. Ты молодец. Ты теперь знаменитость на всю страну...

— Ну что ты, Гоша... — пробормотал Владик, и уши у него потеплели от удовольствия.

— Конечно... А я вот посылаю, посылаю свои стихи в журналы, а никто не печатает. Отвечают, что надо еще учиться и больше читать известных поэтов. А я, между прочим, уже сто семьдесят лет стихи сочиняю...

— Хорошие у тебя стихи, — утешил Владик. — А там, в журналах, сидят, наверно, бюрократы вроде здешнего домоуправа.

— Да нет, я сам виноват, — горестно сказал Гоша и дернул себя за бороду.

— Ты, главное, не унывай, ты работай. Вот напишешь поэму о «Кречете», ее-то уж обязательно напечатают.

— Да, «Кречет» — моя последняя надежда, — оживился Гоша. — Я стараюсь... А если не получится?

— У тебя получится, — бодро перебил Владик. — Вон как у тебя здорово:

  ...И южные звезды пылали, как свечи.
  И дул равномерный пассат.
  Летел по волнам замечательный «Кречет»,
  Расправивши все паруса!

— Да, это у меня ничего, — скромно согласился Гоша и слегка порозовел. И взволнованно зашлепал из угла в угол. — А вчера я еще придумал. Послушай...

  На старости лет мне утешиться нечем:
  Живу я на твердой земле...
  Но только я вспомню свой клипер,
  свой «Кречет»,
  И сразу же жить веселей...

Ну как, а?

— Вроде неплохо, — сказал Владик. — По-моему, удачно получилось. Только...

— Что? — ревниво спросил Гоша.

— Вот это... «Сразу ж-же ж-жить...» Слишком много жужжанья в строчке.

— А? Ну, это я переделаю, это пустяки... Владик... Ты придумал бы мне еще парочку рифм для «Кречета», а? Я уже все израсходовал. Понимаешь, мне надо для последних строчек. Такое что-то неожиданное и... прочувствованное. И чтобы смысл... Ну, ты понимаешь...

Владик вздохнул украдкой и сказал:

— Ладно, постараюсь. — Он опять устроился на Гошиной койке.

Гоша почтительно притих. Ветер и дождь шумели за окном, флюгер все визжал. Минуты шли. Рифма не придумывалась. На старинный корабельный фонарь, висевший рядом с балконной дверцей, села муха. Владик отклеил от колена квадратик размокшего пластыря, скатал в шарик, бросил в муху. Она перелетела на обшарпанный штурвал, который стоял в углу. Потом села на спасательный круг с надписью: «ПБ-29».

Следя за мухой, Владик оглядел всю Гошину комнату. Она ему очень нравилась. Гоша с помощью Никодимыча набрал в старой гавани и притащил сюда много корабельного имущества. Комната была похожа то ли на каюту, то ли на крошечный морской музей.

В эту комнатку Владик прибегал очень часто. С Гошей было интересно. Особенно по вечерам, когда на плитке булькал чайник, за окошком висел уютный месяц, а Гоша рассказывал про плавания и приключения.

Больше всего он рассказывал про трехмачтовый клипер «Кречет», на котором дважды ходил в кругосветное плавание. Это было учебное судно, на нем курсанты проходили долгую практику. Курсанты назывались «гардемарины». А командовал клипером «Флота Капитан Аполлон Филиппович Гущин-Безбородько».

— Мы с ним... это самое... друзья были, — вздыхал Гоша. — Помер он, потом уже, на пенсии, когда «Кречет» на дрова разобрали по старости... Я и до «Кречета», и после него на всяких парусниках жил, но лучше клипера ничего не было...

Кроме разговоров о кораблях Гоша любил шахматы. Любить-то любил, но играл так себе, хуже Владика. Проигрыши Гоша переживал в суровом и мужественном молчании. Владик жалел его, поэтому иногда поддавался. И Гоша очень радовался...

Владик не знал, что Гоша радуется не шахматным победам. Гоша замечал, что Владик ему поддается, и радовался именно этому: так прекрасно, когда у тебя добрый и великодушный друг.

Кроме Владика, друзей у Гоши не было. Правда, иногда заходил на чаек библиотечный гном Рептилий Казимирович, но ни дружбы, ни просто приятельских отношений у них не получилось. Очень уж разные они были гномы. Гоша робел перед образованным Рептилием и ни разу не решился прочитать ему свои стихи.

А Владика Гоша не стеснялся. Тем более что Владик его стихи всегда хвалил, а если и делал замечания, то очень осторожно.

В общем, Владик был замечательный. Гошина отрада. Оттого, что Владик есть, в Гоше сидело счастье — постоянное, как магнитное поле в судовом компасе. Но к этому счастью иногда примешивался страх: не случилось бы чего-нибудь. Очень уж хрупкий, беззащитный какой-то этот человечий ребенок.

При таких мыслях Гоша нервно открывал табакерку и нюхал ядовитый табак — смесь тертого манильского троса и листьев южноазиатской травы, которая называется «папоротник ада».

...Сейчас Гоша опять поглядывал на Владика с тревогой. Сидит такое существо: голова — одуванчик с очками, шея — как у птенца, а весу в нем — как в летучей рыбке. Много ли такому надо, чтобы заболеть от пресной воды?

Гоша покачал колпачком с кисточкой и взял с полки табакерку. Владик знал, что табакерка выточена из куска бимса — палубной балки от «Кречета». Гоша насыпал на сустав указательного пальца шепотку желтой пыли и втянул ее поочередно обеими ноздрями. Потом начал краснеть и раздуваться.