Вероятно, Малатесту по-прежнему мучили угрызения совести. Во всяком случае, Фивор именно их считал причиной странностей в поведении судьи, что подтвердилось при прохождении иска Питера Петроса. Февральским утром Ивон обнаружила среди почты уведомление о назначении прений сторон по поводу ходатайства Макманиса об отклонении иска. Стэн и Джим встревожились, правда, по разным причинам. Малатеста мог рассмотреть ходатайство без всяких прений, просто выдать краткое письменное заключение. Сеннетт считал, что, если судья коррумпирован, нет причин затевать публичные слушания, привлекая к делу внимание. Он боялся, что Вунч и Малатеста что-то заподозрили. Фивор его успокоил.

— Искать логику в поступках Сильвио, — сказал Робби, — не имеет смысла.

Тревога Макманиса была иного рода. За годы работы в ФБР он, разумеется, выступал в суде, но не в качестве адвоката, и потому нервничал. Ивон впервые видела его в таком состоянии. В день, когда были назначены прения сторон, Робби зашел ненадолго в офис Джима — закрепить Хитреца и подписать бланк. Во время долгого ожидания в зале суда аккумулятор мог подсесть, поэтому решили, что пульт дистанционного управления будет находиться у Ивон, и она включит записывающее устройство сразу, как начнется слушание их дела.

Макманис был необычно молчалив. Робби заверил его, что чем хуже он будет выглядеть во время прений, тем лучше для дела, но Джим на шутку даже не улыбнулся. Он был в строгом синем костюме и белой рубашке, волосы, обычно немного спутанные, лежали совершенно ровно.

В зале суда им следовало появиться с интервалом в несколько минут. Робби чувствовал себя совершенно свободно. В вестибюле он направился к лифту, но вдруг остановился. Его внимание привлек лоток со всякой всячиной, вернее, человек за прилавком.

— Лео! — воскликнул Робби и направился к нему. Продавец — тучный и пожилой, лет за семьдесят. Сбоку от стенда с газетами, жвачкой, сигаретами и аспирином с крюка свисала видавшая виды трость. Лео был плохо выбрит, но в белой накрахмаленной рубашке, застегнутой у горла. Галстук отсутствовал. Темные очки лежали рядом с кассой, а он смотрел вперед своими неподвижными молочными глазами.

Они с Робби обменялись невеселыми замечаниями относительно последней игры «Охотников», затем обсудили перспективы на предстоящие матчи весеннего тура.

— Ты собрался у меня что-нибудь купить? — спросил старик.

— Уже купил, — ответил Робби. — Одну упаковку жвачки.

— Одну?

— Да, Лео.

Робби повернулся к Ивон и подмигнул, показывая две упаковки. Она удивленно наблюдала за происходящим. Затем он извлек из брючного кармана бумажник из крокодиловой кожи, достал стодолларовую купюру и положил на пластмассовый подносик у кассы с логотипом сигарет «Кул» и симпатичной девушкой, радующейся неизвестно чему. Старик взял купюру и осторожно ощупал ее, пропустив между указательным и большим пальцем.

— Что это?

— Лео, это один.

— Чего это ты сегодня заладил «один, один»? Я спрашиваю: что значит «один»?

— «Один» значит «один», старина.

— Ты, как всегда, шутишь, Робби.

— Клянусь тебе, Лео, на купюре присутствует единица. — Робби едва сдерживался, чтобы не рассмеяться. — Только не клади ее в ящик с другими «одними». Положи ниже. Я имею в виду в нижнюю часть ящика. Это «один», но особый.

— Понимаю, особый.

У старика в углу глаза образовалась маленькая слезинка. Он выдвинул ящик кассы, после чего уронил на подносик сдачу — четыре десятицентовика и один цент. Робби сгреб мелочь.

— Ты должен перестать этим заниматься, Робби.

— Нет, Лео. У меня нет на это причин. Ну все, я пошел. Увидимся на следующей неделе. — Он схватил руку старика, всю в пигментных пятнах, и потянул к себе. Приподнялся на цыпочки и поцеловал макушку.

По дороге к лифту Робби объяснил Ивон, что Лео — двоюродный брат отца.

— В детстве они очень дружили. А в тридцать лет Лео заболел корью и ослеп. Но мой старик его не оставил. Мама всегда одобряла его в этом, даже когда он ушел. «Твой отец поступил очень благородно, что не забыл своего кузена».

Несколько раз Ивон слышала голос матери Робби по телефону и отметила, что сын очень точно передал ее интонации. Она даже засмеялась, и Робби тоже, чтобы поддержать ее.

— Мама часто приглашала Лео. Прихожу из школы, а они сидят, пьют чай, над чем-то посмеиваются. Приятно было на них смотреть. Я вообще любил Лео. Славный малый. Много рассказывал об отце, и всегда только интересное. Ну то, что интересно слушать мальчишке. Как они бегали от Страшилы Флейвина, или клали одноцентовики на железнодорожные рельсы, или играли в мяч. Я смотрел на Лео, сидящего рядом с мамой, и думал, ну, понимаешь, то, что, наверное, думал бы любой мальчишка. В общем, хотел, чтобы он стал моим папой. — Робби задумчиво уставился в конец вестибюля. Звякали лифты, кафетерий источал аромат бекона. — Знаешь, кто его здесь устроил?

— Ты?

— Конечно. Но это было непросто. В начале я, тупица, пошел не туда, куда нужно, и, естественно, получил по мозгам. Но потом очухался и отправился знаешь куда? Знаешь, кто выслушал с пониманием печальную историю Лео и договорился с судьей Мерфи и членами комитета, от которых это зависело? Догадываешься?

Ивон пожала плечами.

— Брендан Туи. Да, Брендан. — Робби погрустнел. Ивон выразительно показала на часы. Мол, пора идти.

— Вот черт, совсем забыл! — спохватился он. В лифте Робби сунул ей жевательную резинку.

— Сам жевать не могу. — Он постучал по верхней челюсти. — Мост.

Как и во всех остальных помещениях Храма, в зале, где заседал судья Малатеста, царила серая функциональность. Скамьи были березовые, с прямыми спинками. Место для дачи свидетельских показаний примыкало к креслу судьи, но располагалось ниже. Столы судебного секретаря и протоколиста находились по обе стороны от кресла судьи, а места адвокатов — чуть подальше. Кругом сплошные квадраты. Позади судьи, между двумя флагами на подставках, красовался огромный герб штата. Слева, напротив окон, в позолоченной раме висел портрет Огастина Болкарро, ныне покойного главы исполнительной власти округа, которого все по-прежнему звали мэром.

Слушания у Малатесты шли полным ходом. Адвокаты с дипломатами и пальто в руках суетливо входили и выходили из зала. Появился Джим. Он выбрал место как можно дальше от Ивон и Робби и с напряженным видом сел, рассеянно покусывая губы, не глядя в их сторону.

Уолтер, как всегда в солидном костюме, сидел за своим столом, заваленным папками, впереди кресла судьи. Он объявлял каждое дело и обменивался с Малатестой бумагами. Забирал те, по которым вопрос уже был решен, и передавал следующие. Робби он не замечал, что показалось Ивон дурным знаком. Ей передалась тревога Сеннетта. Если сегодня Малатеста по какой-либо причине примет решение в пользу Макманиса, то вся операция окажется под угрозой. В Вашингтоне или где-нибудь еще этот провал объяснить будет очень трудно. Это слушание являлось первой конкретной проверкой Робби Фивора — бахвалится он или говорит правду.

Через полчаса Уолтер сонным голосом объявил:

— Слушается дело «Петрос против „Стандард рейлинг“, 93CL140».

Ивон полезла в дипломат и нажала кнопку на пульте дистанционного управления Хитрецом. Робби и Макманис по очереди назвали свои данные протоколисту суда, молодой чернокожей женщине, она все записала, даже не взглянув в их сторону. Ивон, как и положено, встала позади Робби. Макманис держал в руке несколько листов желтой бумаги, заполненных чернилами.

Теперь Ивон могла понаблюдать за Сильвио Малатестой с близкого расстояния. Он не выглядел жуликом, но в этом не было ничего удивительного. Большинство преступников имеют вид добропорядочных граждан. Зачем говорить о взяточниках, если даже отъявленные головорезы порой кажутся нормальными свойскими ребятами. В общем, внешний вид ничего не значит.

Малатеста производил приятное впечатление. Этакий добрый дядюшка. Волосы редкие, седые, очки в черной оправе. Невероятную худобу не скрывает даже мантия. Собираясь что-то сказать, он сначала облизывал губы. Тон официальный, но мягкий, как у священника.