Друзья… Ей и в голову это не приходило. Робби Фивор, объект номер триста два, и специальный агент Ивон Миллер — друзья.

Он испытующе посмотрел на нее:

— Они знают?

— Кто «они»?

— Ну, твои боссы. Из управления. Те, кому со времен легендарного шефа Джона Эдгара Гувера положено следить, чтобы в штат ФБР не проникали гомосексуалисты.

— Ты снова за свое. — Его кривляния уже начали сердить Ивон. — Я призналась тебе по секрету, а ты…

— Успокойся, — промолвил Робби. — Мне безразлично, даже если бы я узнал, что на самом деле ты не агент ФБР Ивон Миллер, а маленький заварной чайник. К тому же, никто об этом никогда не узнает, потому что друзей я не предаю. Ни в чем.

Надо же! Интересно, а как бы на это заявление отреагировали Уолтер Вунч или Барнетт Школьник? Да, Робби Фивор поистине загадка.

Ивон распахнула дверцу машины.

— Сейчас я окончательно понял, — усмехнулся он.

— Что?

— А то, что на тебе не один слой скорлупы, а несколько.

Мое знакомство с Шермом Краудерзом состоялось очень давно. Тогда я только начинал как адвокат, а он уже достиг заоблачных высот. Потом мне встречалось немало одаренных чернокожих адвокатов, замечательных ораторов, которые подражали стилю баптистских проповедников, но Краудерз среди них был уникумом. Во-первых, он гигант, ростом почти два метра. Стипендию от штата в колледже, где Краудерз вскоре стал звездой футбола, он получил исключительно благодаря своим габаритам. В пятидесятые годы ему на поле не было равных. Прозвище Шерман[33] он получил после того, как, прорвавшись к воротам, сломал штангу. Я редко слышал, чтобы Краудерза кто-нибудь называл его настоящим именем, Эбнер. Выступая в суде, этот исполин заставлял трепетать не только свидетелей, но и копов. Он позволял себе пренебрежительно разговаривать с судьями и присяжными. В начальной стадии процесса Шерм еще пытался себя сдерживать, но вскоре срывался и в буквальном смысле давал указания относительно вердикта. Самое удивительное, что те, к большому неудовольствию прокуроров, чаще всего этим указаниям следовали.

Шерм был великолепен. На меня особенное впечатление производил агрессивный склад его ума. Он никогда не оборонялся. Только обвинял, спорил, насмехался и почти не встречал серьезного отпора. В его речи были отчетливо слышны южные интонации (босоногое детство Краудерза прошло в Джорджии), но слова он не растягивал, а, напротив, выпускал короткими быстрыми очередями, как пулемет. Пока вы лихорадочно пытались найти какие-нибудь убедительные возражения, он уже успевал разгромить вас в пух и прах.

Случилось так, что в одном из моих первых серьезных процессов мне пришлось быть соадвокатом Шерма. Естественно, я побаивался его, как и все остальные. Наших клиентов обвиняли в убийстве во время игры в кости. Было доказано, что парень Шерма мошенничал, а мой оставил на пистолете отпечатки пальцев. Наши клиенты утверждали, будто орудие убийства, пистолет тридцать восьмого калибра, принадлежит убитому. Он собрался в них стрелять, они пытались его обезоружить, и пистолет случайно выстрелил. Свидетели точно ничего не помнили. Лишь утверждали, что все произошло очень быстро. Самым трудным было опровергнуть заключение патологоанатома, что пистолет выстрелил с расстояния, по крайней мере, одного метра.

Дебаты с полицейским патологоанатомом доктором Расселлом Шерм провел изумительно. Он взял орудие убийства, зарядил, попросил выйти из зала суда посторонних, приблизился к патологоанатому, вложил ему в руку пистолет и заставил направить себе в висок, одновременно засыпая градом вопросов относительно анатомии человеческих запястий, пальцев рук и вероятности случайного выстрела. Вначале Расселл возражал что-то осипшим голосом, но вскоре вообще перестал настаивать на правильности своего заключения. Когда все закончилось, главный адвокат штата спросил, чему я научился, работая на процессе вместе с легендарным Шермом Краудерзом. Я ответил, что ничему, поскольку опыт этого адвоката перенять невозможно. Мне не верилось, что я действительно видел, как адвокат во время дебатов наставил заряженный пистолет на свидетеля, и при этом ни судья, ни обвинители не протестовали.

Впрочем, метод Шерма наводил на размышления. Он делил всех людей на две категории: богатых и бедных, черных и белых. Такое деление его возмущало, но отрицать определяющую роль этих факторов он считал лицемерием. Меня потрясло, что, когда присяжные удалились на совещание, Шерм не сомневался в оправдательном вердикте.

— Чего ты занервничал? — спросил он. — Мы выиграем это дело без проблем, потому что здесь просто один ниггер застрелил другого ниггера. Такое случается каждый день. Жюри получило от нас все, что нужно, чтобы их оправдать. Подумаешь, пьяные играли в кости, это ведь не то, когда к тебе вламываются в дом… Им вообще на них наплевать. Вот увидишь, не пройдет и двух часов, как этих двух ребят отправят домой. Но я не стану спорить даже на мелочь, что они не напьются сегодня же вечером и не пристрелят еще одного ниггера, а может, и двух.

Шерм нависал надо мной огромной массой — колоссальное лицо, широченный лоб, вытаращенные глаза. Он презирал меня не столько за то, что я белый, сколько за то, что я не видел очевидных для него вещей. И действительно, примерно через девяносто минут присяжные возвратились с вердиктом «невиновны».

Через некоторое время Шерм вдруг вознамерился занять судейское кресло. Это меня изумило, ведь он вел жизнь черного буржуа, не сильно отличающуюся от жизни Робби, — дорогие машины, бриллианты, шикарная одежда, — и я не мог вообразить его в роли спокойного справедливого судьи. Когда весть долетела до адвокатов, они пришли в ужас. В этой должности его не желали видеть ни белые, ни черные. Все происходило в начале восьмидесятых, когда малоимущий афроамериканский электорат требовал наличия своих представителей во властных структурах, и Шерма утвердили, несмотря на решительные протесты коллегии адвокатов. Тем более, что в его способностях никто не сомневался. Помню, мой приятель, Клифтон Беринг, наверное, самый уважаемый черный политик в округе, сказал: «Джордж, Краудерз, конечно, сукин сын. Но он тот сукин сын, который нам всем нужен».

В данный момент у него на рассмотрении находились два фиктивных иска Робби. Один, назначенный непосредственно ему, а другой — переданный от судьи Салливан. Первый иск «Кинг против Хардвика» был связан с сексуальным домогательством. Сюжет придумал Робби, видимо, вдохновленный историей дочери Констанцы и ее бывшего бойфренда. Молодая женщина, Оливия Кинг, работала секретаршей у Ройса Хардвика, администратора одной крупной фирмы, который был старше ее на двадцать лет. В первый год у них завязалась непродолжительная связь, но вскоре Оливия встретила мужчину, более подходящего по возрасту, и разорвала отношения. Для Хардвика это явилось большим ударом. Он буквально не давал ей прохода, то угрожал, то слезно молил. В конце концов, Оливия не выдержала и уволилась. Но свою возлюбленную Хардвик в покое не оставил, изводил бесконечными звонками, посылал ее новому боссу идиотские клеветнические письма, анонимные, но было ясно, что это от него. Отчаяние вынудило Оливию пожаловаться начальнице Хардвика, и та поручила адвокату фирмы провести дознание. В ходе беседы Хардвик признался во всем, но заявил, что это были просто шутки. Однако в этой фирме шуток не понимали, и Хардвика уволили.

На этом дело не закончилось. Когда Оливия подала на него в суд, он все отрицал. Существующие объективные свидетельства — записи телефонных разговоров и показания сослуживцев Оливии о том, как он подкарауливал ее у лифта, — Хардвик объяснял необходимостью уточнить информацию, которой располагала уволившаяся с работы секретарша. Что же касается его признаний адвокату фирмы, то Джеймс Макманис, адвокат, которого он нанял по этому делу, потребовал их в суде не учитывать, поскольку любые разговоры адвоката с клиентом считаются конфиденциальными. Макманис утверждал, будто разговор Хардвика с адвокатом фирмы попадает в эту категорию, ведь его клиент предполагал, что адвокат тогда действовал в его интересах, а не фирмы. Дебаты по этому вопросу между Робби и Макманисом почтенный судья Краудерз назначил на день дурака, первое апреля.