Потом Робби предложил помощь в организации похорон. Сказал, что знает одну приличную похоронную фирму. Дал Ивон номер телефона и попросил позвонить. Выходя, она увидела, как он полез в дипломат за бланком договора. «Настоящим подтверждаем право адвокатской фирмы „Фивор и Диннерштайн“ представлять нас…» — Ивон это все знала наизусть.

Робби передал бланк вместе с авторучкой мужу покойной. Тот сидел в безвольной позе на стуле, обнимая дочку, и сосредоточенно рассматривал большие часы на стене. Теща потребовала, чтобы он подписал договор. Говорила, что обязана разобраться с подонками, которые не смогли уберечь ее Синтию. Она не успокоится, пока их не накажут.

Когда Ивон вернулась, глаза у Робби уже были сухими. Пальто застегнуто, шарф на месте, дипломат в руке. В том, что там лежит подписанный договор, Ивон не сомневалась.

Робби поцеловал мать покойной и шепнул что-то одобряющее. Затем, уходя, напомнил всем, даже девочке, чтобы они никому не сообщали о намерении предъявить иск, особенно представителям страховой компании. Звонки следует переадресовывать фирме «Фивор и Диннерштайн», Мортон остался с девочкой.

— Сделай заметку, — произнес Робби, как только они сели в «мерседес», — позвонить в округ Озман и выяснить, когда назначат экспертизу коронера. Нам нужно в это время быть там. Очень многое зависит от того, как он оценит развитие инфаркта. Если в заключении будет указано, что это случилось три дня назад, то лечащий врач сможет утверждать, что, если бы он вчера поставил правильный диагноз, больную все равно спасти бы не удалось. — Робби продиктовал Ивон фамилию патологоанатома, которого следовало пригласить на экспертизу. Если надо, он даст свое заключение, отличающееся от заключения коронера.

Дальше они ехали молча. Прислушиваясь к печальным вздохам Робби, Ивон немного успокоилась. Она боялась, он станет радоваться, что удалось провернуть выгодное дельце. Клиника осталась далеко позади, они уже мчались по шоссе. От простиравшихся справа и слева заснеженных кукурузных полей веяло холодом.

В душе Ивон бушевала настоящая буря. Наконец она не выдержала:

— Ты как-то упоминал, что твою фамилию следует произносить «Фивор». А обычно ты произносишь «Фивер». Как же правильно?

— Фивер. Фивор. Я откликаюсь и на то, и на это. Когда мечтал стать звездой, то думал, что Фивер лучше. Погорячее[28]. Верно? — Он пожал плечами. — Впрочем, окружающие называют меня «Фивер». А я предпочитаю варьировать свою фамилию в зависимости от обстоятельств.

— Не понимаю.

— Фамилия моего дедушки была Фабер. Ну, там, на родине. Это обычная иммигрантская история. Выговор у дедушки был еще тот, и чиновник при оформлении документов записал, как ему послышалось. Получилось «Фивор». Но мне кажется, что здесь все равно чувствуется что-то еврейское. Понимаешь, Фивор… Фабер. Лучше уж быть Фивером. По крайней мере, с Рикмайерами. Кто знает, как они относятся к евреям. В общем, это часть игры.

Ивон задумалась, а Робби заулыбался, как всегда довольный, когда ему удавалось ее озадачить.

— А слезы? Тоже часть игры?

— Вернее, это что-то вроде торговой марки фирмы «Фивор и Диннерштайн». Понимаешь, в нашем бизнесе царит жестокая конкуренция. Каждому хочется потешить свое самолюбие, прослыть самым-самым адвокатом и отхватить выгодный договор, например, как тот, который мы сейчас получили. Верно? Он ведь действительно хороший. А вести распространяются быстро. Думаю, в этом захотят поучаствовать не менее дюжины разного рода личностей. Родная тетя, или коп, что живет по соседству, или их проповедник — все начнут стучаться в двери Рикмайеров и утверждать, что знают лучших адвокатов, чем Фивор и Диннерштайн. Я же намерен намертво прилипнуть к этим людям, по крайней мере, недели на три, чтобы успеть провернуть их дело. И все равно мы уже имеем преимущество перед другими адвокатами, которые будут пытаться нас отпихнуть. Ведь эти ребята тоже знакомы с таким профессиональным приемом. Но не они плакали вместе с близкими покойной, а мы с Мортоном. Не они, а мы в первые минуты горевали с ними.

— Значит, у вас такой прием… Неужели ты можешь взять сейчас и заплакать?

Робби попросил Ивон подержать руль, а сам прижал руку к носу. Когда он, наконец, повернул к ней лицо, его глаза были полны слез. Робби моргнул, и они потекли по щекам. Через мгновение горестное выражение сменила лукавая улыбка.

— Вот! — воскликнул он, принимая руль.

Ивон смотрела на него, откинувшись на спинку сиденья. Щеки все еще влажные, а лицо довольное. Робби явно наслаждался эффектом, какой вызвал его маленький театральный этюд.

«Но ведь и я тоже играю, — мелькнуло у нее в голове. — Выходит, между нами нет большой разницы».

— И ты можешь приказать себе плакать? — спросила она. — Как я приказываю руке сжать и разжать кулак?

— Не совсем так. Нужно себя настроить. Подумать.

— О чем?

— О печальном.

— И о чем же печальном ты сейчас подумал?

Робби насупился. Они молча ехали несколько минут.

— Почему ты не ответил? — спросила наконец она. — Ведь я рассказала тебе об Олимпийских играх.

— Это совсем другое, — отозвался он. — Ты подтвердила факт. К тому же я сам догадался.

— Но я все же рассказала… как дура.

Робби бросил на Ивон быстрый взгляд, очевидно, желая оценить искренность ее слов. Она сделала каменное лицо — специально для него.

— Девочка, — неожиданно промолвил он.

— Что?

— Я подумал о девочке, о том, каким будет для нее завтрашнее утро. Когда она проснется, откроет глаза, в голове начнут роиться разные незначительные мысли. Она вспомнит какой-нибудь школьный эпизод, или кино, которое накануне посмотрела, или еще что-нибудь, и вдруг будто стрела вонзится в самое сердце: она осознает, что мамы больше нет. И ей станет очень страшно, ее охватит ужас от потери, которую пока невозможно даже постичь. Вот о чем я подумал.

— Значит, это не совсем игра. Я имею в виду плач.

— Мне показалось, я тебе объяснил, — сказал Робби и бросил на Ивон раздраженный взгляд. — Относительно игры. Разве ты не видела, чем я занимался в клинике? То же самое и в похоронном бюро. В общем, в любом месте, где можно заключить выгодный договор. Я говорю людям: вам сейчас больно, очень больно, я могу вашу боль смягчить, доверьтесь мне, я страдаю вместе с вами, добуду для вас деньги, составлю грамотный иск, ответчики заплатят. Конечно, это игра. Я изображаю доброго волшебника. Воскресить маму девочки невозможно. Но в моих силах сделать что-нибудь для девочки, например, обеспечить деньгами.

— Но самому тебе все это безразлично?

— Ты думаешь, я не сплю четыре ночи подряд, пока идет судебное разбирательство, потому что мне безразлично? — Теперь он смотрел только на Ивон, забыв о дороге. «Мерседес» двинулся к обочине, где были сложены перевернутые столы для пикников, чтобы их не сломали при уборке снега. Коричневые ножки с крестообразными окончаниями напоминали руки страждущих, взывающих о помощи. — Неужели ты действительно так думаешь?

Ивон боялась ответить. Глаза Робби потемнели от гнева. Судя по всему, он намеревался излить душу. Она не возражала, поскольку Робби бывал искренним, если его сильно разозлить. Сейчас его лицо казалось одухотворенным.

— Да, я люблю огни рампы. Это мое. Люблю добывать баксы. Обожаю после выигранного процесса совершить круг почета по Маршалл-авеню. Но черт возьми, неужели ты действительно думаешь, что я даю взятки судьям ради себя? Нет. На самом деле для меня непереносимо прийти к этим людям и заявить: извините, я проиграл, и вы проиграли вместе со мной, я вас зря обнадежил, боль не смягчится, а станет еще острее. Я не могу этого сделать, поэтому играю. Для них. И для себя тоже. — Забывшись, Робби на секунду взял руку Ивон и сжал. Потом быстро отпустил, очевидно, опомнился или увидел в ее глазах что-то такое, от чего поспешил укрыться. Он поправил яркий шарф и прежде, чем снова завести двигатель, добавил уже гораздо мягче: