Возможно, я сделаю это. Возможно, я просто сделаю это и покончу со всем.

— О чем ты говоришь, черт побери? — Брайан отыскал в смятой пачке одну сигарету.

— Я — гомик.

И, уронив голову на руки, Джонно зарыдал.

— Гомик? Ладно тебе, не сходи с ума.

— Я же сказал. Меня тянет к мальчикам, я извращенный педик.

Брайан остолбенел, не донеся спичку до сигареты, однако алкоголь смягчил его чувства.

— Ты уверен?

— Зачем же, черт возьми, мне говорить это, если я не уверен? С Элис Роджвей у меня получилось только потому, что я думал о ее брате.

«Отвратительно», — подумал Брайан, но решил оставить свои мысли при себе. Они дружат шесть лет, всегда стояли друг за друга горой, лгали друг для друга, делили мечты и тайны.

— Ну что ж, ты сделан таким, каким сделан. И не из-за чего вскрывать вены.

— Но ты-то не гомик.

— Нет.

Брайан надеялся, что это именно так. Нет, он не гомик: акробатика, которой он занимался в постели с Джейн, убедительно говорила о его предпочтениях. Почувствовав эрекцию, Брайан тут же отогнал эти воспоминания. Сейчас не время забивать голову подобными глупостями, нужно думать о проблеме Джонно.

— Среди людей много гомосексуалистов, — сказал он. — Писатели, художники и тому подобные. Мы — музыканты, так что можешь считать это особенностью своей творческой натуры.

— Чушь, — пробормотал Джонно.

— Возможно, но это лучше, чем вскрывать вены. Тогда мне придется искать нового партнера.

С подобием улыбки на лице Джонно снова взял бутылку.

— Значит, мы остаемся партнерами?

— Ясное дело. — Брайан передал ему сигарету. — До тех пор, пока ты не начнешь испытывать влечение ко мне.

Больше Джонно никогда и ни с кем это не обсуждал. Хотя все в группе знали о сексуальной ориентации Джонно, по настоянию Пита, а также ради собственного спокойствия он культивировал образ жеребца-гетеросексуала. Это его даже забавляло.

Но временами Джонно испытывал сожаление, вот как сейчас: покачивая Эмму на коленях, он с горечью думал, что у него не будет своего ребенка, да и единственный мужчина, которого он по-настоящему любит, никогда не станет его возлюбленным.

После завтрака, за которым Брайан угощал дочь клубничным вареньем и сахарными булочками, она осталась с Бев. Но теперь ее это не тревожило. Папа сказал, что вечером его покажут по телевизору, и пообещал сводить ее туда, где делают телепередачи.

А пока они с Бев ездили по городу в большой белой машине, и Эмма смеялась, глядя на светлый парик и темные очки, которые надела Бев.

Нью-Йорк поразил девочку. Она восторженно смотрела на людей, куда-то спешащих, толкающих друг друга. Многие женщины были в коротких юбках и туфлях на высоких каблуках, а их покрытые лаком начесы казались высеченными из камня. Другие носили джинсы и сандалии, а прямые волосы струйками дождя текли у них по спине. На углах торговали горячими сосисками, напитками и мороженым, которое расходилось тем быстрее, чем жарче становилось на улице. Во всей этой суматохе чувствовалась какая-то нервная агрессивность, восхищавшая Эмму.

Шофер в рыжевато-коричневом мундире и фуражке подкатил к тротуару. Хотя сам он предпочитал Фрэнка Синатру и Розмари Клуни, но был уверен, что его дети придут в дикий восторг, когда он принесет домой автографы группы «Опустошение».

— Мы приехали, мэм.

— О! — Слегка изумленная, Бев выглянула в окно.

— Эмпайр-стейт-билдинг, — объяснил шофер. — Желаете, чтобы я вернулся за вами через час?

— Да, через час.

Водитель открыл дверцу, и Бев крепко взяла Эмму за руку.

Они встали в конец очереди, за ними молча пристроились два телохранителя. Секундой позже за ними уже стояла группа студентов-французов. В смешанном запахе духов, пота и мокрых пеленок Эмма уловила аромат марихуаны, но, похоже, кроме нее, этого никто не заметил.

Их провели в лифт, а потом снова заставили ждать. Но девочка не жаловалась: ведь Бев держала ее за руку и она могла, задрав голову, разглядывать людей. Когда у нее устала шея, Эмма переключилась на ноги. Веревочные сандалии, ботинки со сверкающими носами, белоснежные туфли, черные лакированные туфли. Кто-то шаркал или топтался на месте, кто-то переступал с ноги на ногу, но никто не стоял спокойно.

Наконец это ей надоело, и Эмма начала прислушиваться к голосам. Неподалеку спорили девушки.

— Стиви Ниммонс лучше всех, — настаивала одна. — У него большие карие глаза и такие красивые усы.

— Нет, Брайан Макавой — вот прелесть, — возразила другая, показывая снимок, вырезанный из журнала. — Стоит мне только взглянуть на него, и я готова умереть.

Столпившиеся вокруг нее подруги заверещали, но стоявшие в очереди сердито взглянули на них, и девушки зажали смеющиеся рты, сдерживая смех.

Обрадованная и сбитая с толку, Эмма подняла взгляд на Бев:

— Они говорили о папе.

— Шшш. Знаю, но это наш секрет.

— Почему?

— Объясню потом, — сказала Бев, радуясь, что подошла их очередь заходить в лифт.

У Эммы, как в самолете, заложило уши, и девочка испугалась, что ей опять станет плохо. Закусив губу, она закрыла глаза, отчаянно желая, чтобы папа оказался рядом. Зачем только она пришла сюда? Почему не взяла с собой Чарли? Девочка молила господа о том, чтобы не выплеснуть на новые блестящие туфельки чудесный завтрак.

Двери наконец открылись, жуткое раскачивание прекратилось, и все с разговорами и смехом направились к выходу. Эмма шла рядом с Бев, борясь с тошнотой.

Впереди громадный прилавок и полки, заставленные красочными сувенирами, и широкие-преширокие окна, в которых было видно небо и высоченные здания — Манхэттен. Эмма застыла на месте, тошнота сменилась восторгом.

— На такое стоит взглянуть, правда, Эмма?

— Это весь мир?

— Нет, только маленькая часть, — засмеялась Бев. — Давай выйдем на площадку.

Сильный ветер заставил девочку пошатнуться, но она была скорее возбуждена, чем напугана.

— Мы на вершине мира, — сказала Бев, подхватив ее на руки.

Эмма глядела вниз и чувствовала, как бунтует ее желудок. Весь город, разделенный на клеточки улицами, крошечные машины и автобусы казались игрушечными.

Бев опустила в автомат монетку, и Эмма заглянула в подзорную трубу, но ей больше нравилось рассматривать город собственными глазами.

— А можно здесь жить?

— В Нью-Йорке?

— Здесь, наверху.

— Здесь никто не живет, Эмма.

— Почему?

— Потому что это место для туристов, — рассеянно ответила Бев. — И, по-моему, одно из чудес света. А в чудесах света никто жить не сможет.

Но Эмма была уверена, что она смогла бы.

Телестудия не произвела на Эмму особого впечатления. Совсем не такая красивая и большая, как на экране, люди тоже обыкновенные. А вот телекамеры ей понравились, и за ними стояли важные люди. Если она посмотрит в камеру, будет ли это как в подзорную трубу на крыше Эмпайр-стейт-билдинг?

Спросить у Бев она не успела, потому что заговорил тощий мужчина. У него было странное американское произношение, и Эмма не понимала и половины сказанного, но слово «Опустошение» она уловила. Раздался взрыв аплодисментов.

Сначала она испугалась, а когда поняла, что это нестрашный шум, тут же улыбнулась, хотя рука Бев, сжимавшая ее руку, слегка дрожала.

Эмме понравилось, как отец двигался по сцене, как его голос, сильный и чистый, сливался с голосами Джонно и Стиви, волосы сияли золотом в ярком свете прожекторов. Эмма была ребенком, и это показалось ей настоящим чудом.

Образ четырех молодых парней, стоящих на сцене и купающихся в свете, удаче, музыке, останется в ее сердце и памяти до конца жизни.

А за три тысячи миль от телестудии в своей квартире сидела Джейн, глядя на пинту «Гилби» и унцию «колумбийского золота». Она зажгла десяток свечей, чтобы поднять себе настроение. Из стереосистемы доносился чистый тенор Брайана.