Бейтс шагал по вечерним улицам Лондона, длинным, неуютным улицам. Он проходил мимо пивных и домов, мимо здания начальной школы с рядами окон в кирпичных стенах, будто это ученики выстроились в шеренги. Он шел мимо церквей, часовен, мимо синагоги. По кривой Агпер-Сент-Мартинз-Лейн и по Кэмбридж-Серкус мимо старьевщиков, которые, как обычно в этот час, убирали свои тележки и закрывали лавки. Бейтс, погруженный в раздумья, шел дальше, по главному проезду Черинг-Кросс-роуд.

Теперь он оказался в самой гуще людского потока, люди напоминали ему лишенные жизненных соков осенние листья, гонимые ветром, что летят, шурша, по каменным мостовым, сухие и серые. Он вспомнил французское слово foule.[23] Подходящее слово, ибо что еще может быть глупее, безумнее, чем толпа? Вся глупость рода человеческого в этой скотской породе. Где-то в дальнем, потаенном уголке души пряталось невыразимое словами чувство, которое он испытывал к крошечным лилипутам. Они существа более утонченные. Более грациозные. Волшебные. Однако, шагая сейчас по дороге, он едва ли думал о маленьком народце. Внутри него поселилась гнетущая тяжесть, было такое ощущение, будто он проглотил тяжелый серый булыжник. Конечно же, он знал, что уныние — это величайший грех. Это глумление над Божьим даром жизни. Грех безнадежности. С ним нужно бороться, но бороться с ним тяжело, потому что меланхолия эта разъедает прежде всего волю к борьбе; это недуг воли.

Над его головой, то взмывая, то опускаясь, прожужжало одно из новых заводных летающих устройств, похожее на металлическую стрекозу размером с человеческую руку. Оно с курлыканьем улетело на север вдоль Черинг-Кросс-роуд, неся невесть какое послание, неизвестно кому адресованное. Конечно, подобные игрушки могли себе позволить только богачи; богачи и правительство. Может быть, в этом жужжании было столько важности, что создавалось впечатление, будто устройство летит по чрезвычайно ответственному поручению: «война! империя! будущее человечества!»

А скорей всего, какой-нибудь финансовый советник или состоятельный мануфактурщик послал «стрекозу» с целью известить своих слуг о том, что задерживается на работе.

От этой мысли Бейтс почувствовал кислую горечь, ощутив в желудке боль несварения. Зря он пил сегодня бренди.

Он остановился купить «Тайме» у мальчишки-разносчика и нырнул в кофейню с потолком красного дерева, чтобы прочесть ее за чашкой ароматного горячего шоколада. Свет четырех газовых ламп расплывался на полированных столешницах и отражался размытыми кругами по натертым воском деревянным стенам. Бейтс уткнулся носом в газету, чтобы укрыться от глаз прочих посетителей и различить мелкий шрифт. Микроскопические буковки роились по странице, словно насекомые.

Новости.

Газета извещала, что британские войска снова вступили в бой под Версалем; знаменитый дворец изрешечен снарядами. Почти не вызывало сомнений, что к Рождеству флаг святого Георга будет развеваться над Парижем. Встревоженность французов; заверения короля, что после победы англичан католикам не грозят гонения. Ученые Королевского общества тщательно изучили конструкцию Летучего острова и представили свой отчет королю. По-видимому, для работы механизма требовался особый минерал, с которым взаимодействовало магнитное устройство необычной конструкции. Этот минерал изредка находили в доминионах Его Величества, в Европе же он не встречался. Однако было известно, что залежи этого минерала встречаются в некоторых местах Североамериканского Великого Виргинского континента. Открылся путь к строительству нового летучего острова, который будет использоваться в качестве военной базы в войне с испанцами на том континенте.

Настроение Бейтса было хуже некуда; на сердце давила злая тяжесть.

На последней странице он стал изучать рекламные объявления.

Продаю: лилипут, хорошо шьет и вяжет.

Продаю: два лилипута, пара на развод; четыреста гиней за пару.

Продаю: чучела лилипутов в позах классических героев из произведений Шекспира, Мильтона, Скотта.

Продаю: отличный образец знаменитой Умной Лошади, недавно поступил из состава Второго кавалерийского полка Разумных Лошадей Его Величества; эта Зверь-Лошадь по-английски говорит довольно прилично и прекрасно разбирается в математике и музыке. Немного старовата, но для конезавода годится.

И там же, в низу страницы, задавленное и погребенное под грудой хищной и алчной зазывной рекламы, в скромной рамочке ютилось небольшое объявление:

Публичная лекция на тему «Греховность обращения в рабство лилипутских народов морей Ист-Индии». Среда, вход до 20. 00, Уэллборо-Холл. Входной билет — один шиллинг.

Безнадежно, все безнадежно.

Душа Бейтса начала долгое погружение в мрачную бездну. Это случалось и прежде, и каждый раз это состояние не с чем было сравнивать и не было никакого способа от него избавиться. Он брел, спотыкаясь, по Оксфорд-стрит, оцепеневший, страдающий. Откуда это все накатило? По обе стороны улицы стояли часовни, одни изящные и изысканные, другие скромные, похожие на сторожевые будки; но и они не уменьшали горечь. О, если бы ангел слетел к нему, призывая и проливая слезы, стрижом пронесся бы по воздуху, расправив многоцветные крылья, перья на концах его крыльев при каждом взмахе касались бы мостовой, его лик был бы ласков, и бледен, и спокоен, и прекрасен! Наверное, только ангел мог принести ему облегчение. Или, быть может, ангелом оказался бы эльф, крошечное создание со стеклянными крыльями и детской невинной душой. Красота есть красота, каким бы крошечным ни было ее воплощение.

11 ноября 1848 г.

Бейтс поднялся с постели только через двое суток. Слуга с нахальным видом просунул свою светловолосую голову в дверь его уютного гнездышка и прочирикал:

— Вам получше?

— Убирайся, Бейки, — простонал Бейтс — Оставь меня в покое.

— Идете в клуб? Сегодня четверг, а вы меня особо предупреждали напоминать насчет четверга.

— Да, четверг. Сегодня я встану. С моим… желудком теперь получше, — больше для себя, чем для слуги пробурчал Бейтс.

— Опять вы за свое, сэр. — С легкой ухмылкой, как бы говорящей мы же оба знаем, что дело-то не в вашем желудке, старый лежебока, голова убралась.

Бейтс перевернулся в постели. За два дня лежания простыня под ним отвратительно пропахла; она была мятая и сморщенная, похожая на старческую ладонь. Прикроватная тумбочка была заставлена стаканами, бутылками, там же валялись газета и трубка из слоновой кости. Сквозь плисовые шторы сюда почти не проникал дневной свет. Болели суставы пальцев на обеих руках, ныла поясница. От долгого лежания заболели даже ноги.

Вдруг он будто услышал несколько глухих ударов: «бух! бух! бух!» Бейтс не мог понять, то ли это был злой дух головной боли, барабанящий внутри его черепа, то ли действительно что-то бухало за окном. Казалось, летучие едкие пары меланхолии разъели саму границу между его «я» и остальным миром так, что страдания Бейтса вырвались наружу и заполонили собой все вокруг. Ему казалось, что библейский потоп стал метафорой — для самой этой болезни, Меланхолии, напрочь вымывающей из человека радость, волю, надежду, ослабляющей саму жизненную энергию и как будто размазывающей ее тончайшим слоем по всей поверхности земного шара. Серые волны, размывающие податливый берег.

Он вытащил из-под кровати ночной горшок и помочился, даже не вставая, а просто лежа на боку. Брызги мочи попали на кровать, но ему было все равно. Зачем беспокоиться? О чем вообще беспокоиться? Когда он закончил, то не потрудился даже задвинуть горшок обратно. Просто повернулся на другой бок и лежал неподвижно. Опять послышались повторяющиеся глухие удары: «бух! бух! бух!»

Затихли. Бейтс опять перевернулся. И еще раз. Нет, это наконец смешно!

Он сел в постели, и, схватив газету (он двое суток не выходил из дому), начал с передовицы, в которой по-имперски чванливо расписывались перспективы Британской Европейской Империи после грядущей победы над Францией. Предложение: «Наша славная история снова повторяется, наши генералы вдыхают новую жизнь в мечты Генриха V» — он прочитал трижды, но не понял его. Все слова были вроде бы на месте, он понимал значение каждого в отдельности, но предложение не складывалось у него в голове как целое. Бессмыслица. Все было безнадежно. Разозлившись, он смял газету в комок и швырнул его на пол. Комок зашевелился, как живое существо, и начал с шорохом разворачиваться.