Группа молодых женщин в роскошных одеждах шла за балдахином епископа. Все они были одеты в платья из бледно-голубой парчи, вышитой серебром и жемчугом, и в высокие остроконечные головные уборы из серебряной ткани, задрапированной голубой кисеей.

В центре этой группы выделялась молодая белокурая женщина, стройная и изящная, с кротким печальным лицом. Длинный, отделанный горностаем шлейф ее украшенного золотыми цветами голубого парчового платья, сметал цветы и листья под ее ногами. Головной убор, усеянный сапфирами, выглядел как наконечник стрелы из чистого золота. На ее груди переливались всеми цветами радуги драгоценные камни, они же украшали запястья, а пояс, составленный из массивных золотых пластинок, казался почти нелепым из-за невероятных размеров самоцветов, которыми был усыпан.

Катрин видела герцогиню Бургундскую в первый раз. Та приезжала в Дижон редко, круглый год проводя только в окружении своих женщин, в холодном и роскошном дворце графов Фландрских в Генте. Муж не выносил ее вида.

Мишель Французская была дочерью несчастного безумного короля Карла VI и, что еще важнее, сестрой дофина Карла, который, как утверждала общая молва, нес ответственность за вероломное убийство покойного герцога Бургундского, Жана Бесстрашного, совершенное три года тому назад. Филипп Бургундский очень любил своего отца, и с того дня, как узнал о его смерти, он вырвал из сердца любовь к жене лишь по той причине, что она оказалась сестрой его врага. С тех пор Мишель жила только для Бога и добрых дел. Граждане Гента обожали ее и возмущались отношением своего сеньора к такой кроткой и добродетельной женщине. Они считали это и незаслуженным и чрезмерным.

Глядя на печальное лицо Мишель, Катрин мгновенно приняла сторону жителей Гента, сказав себе, что герцог Филипп, судя по всему, глупец.

Гентский меховщик, стоявший за ее спиной, прошептал дядюшке Матье:

– Жизнь нашей бедной герцогини – мученичество. В прошлом году герцог приказал устроить пышные празднества в честь рождения своего побочного сына от госпожи де Прель. Наша добрая госпожа, бездетная не по своей вине, проплакала много дней, когда услышала эту новость. Но герцогу не было дела до ее слез, и он тут же провозгласил младенца Великим Бастардом Бургундским – было бы чем гордиться!

Чувствительное сердце Катрин переполнилось негодованием. Она хотела бы немедля бежать на помощь маленькой герцогине, так несправедливо отторгнутой мужем.

Герцог собственной персоной следовал сзади. Он ехал на лошади в сопровождении отряда рыцарей в полном боевом облачении. Они изображали участников кортежа графа Тьерри Фландрского, которому Бургундия была обязана Драгоценной кровью. По этой причине герцог облачился в доспехи минувшего века. От плеч до колен его покрывала кольчуга, а на голове под остроконечным шлемом был виден кольчужный капюшон, оставляющий открытым только строгий овал его лица. На его боку висел длинный, широкий и плоский меч. В правой руке, затянутой в стальную перчатку, он держал копье, на котором трепетал вымпел, несущий цвета Фландрии. На правом локте висел щит продолговатой миндалевидной формы. Окружавшие его рыцари, одетые в той же манере, выглядели как величественный лес мрачных и неподвижных статуй из вороненой стали. Глаза Филиппа смотрели поверх людских голов и, казалось, не видели ничего. Каким надменным, далеким и презирающим всех он казался! Катрин, вновь склонившаяся в почтительной позе, сказала себе, что он, определенно, неприятная личность.

Поднимаясь из реверанса, Катрин вдруг почувствовала, как две трясущиеся руки обхватили ее талию. Катрин попыталась стряхнуть их, думая, что кто-то, оступившись, нечаянно схватился за нее, чтобы удержать равновесие. Но вкрадчивые руки начали медленно скользить к ее груди. Она вскрикнула от ярости. Повернувшись так стремительно, что соседи отшатнулись, а ее головной убор сбился на сторону, она оказалась лицом к лицу с меховщиком из Гента, который был явно ошеломлен ее реакцией.

О! – выкрикнула она. – Грязная свинья! Вне себя от бешенства она влепила ему три внушительные пощечины. Его бледные щеки моментально вспыхнули багровым цветом под стать июньским макам, и он отступил на несколько шагов, заслонив лицо руками.

Катрин была в бешенстве. Забыв о своем чудесном кружевном чепчике, валявшемся под ногами в пыли, с сияющими волосами, разметавшимися во все стороны, она снова накинулась на своего противника, невзирая на дядюшкины попытки остановить ее.

– Племянница, племянница, ты с ума сошла? – крикнул добряк.

– С ума? Спроси вот у этого жалкого создания, у этого грубого торговца шкурами, чем он тут занимался! Спроси его, если он посмеет тебе сказать!

Меховщик искал убежище в темноте крытого рынка, откуда, очевидно, он рассчитывал спастись бегством, но толпа перегородила ему выход. Изумленные свидетели присоединились теперь к спору, причем некоторые заняли сторону меховщика, а некоторые – девушки.

– Ба! – удивленно воскликнул бакалейщик, который был настолько же широк, насколько и высок. – Куда мы идем, если уже нельзя схватить в толпе девушку за талию, чтобы не вызвать скандала?

Молодая женщина с высокомерным выражением на круглом лице и с негодующим блеском в глазах подалась вперед, чтобы лучше его увидеть.

– Хотела бы я посмотреть на того, кто попробует схватить меня за талию! – вскричала она. – Девушка совершенно права… Что до меня, то я бы выцарапала глаза любому, кто попробовал бы вольничать со мной.

Выцарапать глаза меховщику – это, казалось, было именно то, что Катрин, вырывавшаяся от удерживающего ее дядюшки, пыталась сделать. Немного времени прошло, и в углу рыночной площади возникла изрядная сумятица; никто из противоборствующих сторон не заметил, что остановилась сама процессия. Внезапно общий гвалт прорезал ледяной голос:

– Стража… Взять этих людей, которые мешают крестному ходу!

Это был герцог. Он ждал, задержавшись на углу рыночной площади, – неподвижная фигура в стальных доспехах. Мгновенно четверо всадников из его личной охраны протиснулись сквозь толпу. Два всадника оторвали Катрин от ее врага, который защищался изо всех сил и, невзирая на мольбы Матье, потащили к лошади Филиппа Бургундского.

Она все еще была в ярости и отбивалась как маленький дьяволенок. К тому времени, как им удалось с ней справиться, ее волосы рассыпались по плечам, а воротник голубого платья был оторван, открыв нежное плечо. Глаза Катрин неистово сверкали, и взгляд скрестился со взглядом Филиппа, как два клинка. Какую-то секунду они взирали друг на друга, подобно бойцам, оценивающим соперника, один – высокий и надменный, на лошади, вторая – нахохленная, как бойцовый петух, не желающая опустить глаза долу. Вокруг них наступила тревожная тишина, прерываемая только всхлипами несчастного Матье.

– Что случилось? – отрывисто спросил герцог. Один из лучников, державший перепуганного меховщика, ответил:

– Этот приятель воспользовался толкучкой, чтобы немного потискать девушку, сир. Она дала ему пощечину.

Серый взгляд Филиппа с леденящим презрением скользнул по пепельно-бледному лицу меховщика и вновь остановился на Катрин, которая, как и раньше, стояла с заносчивым видом и упорно отказывалась вымолвить хоть слово. Уверенная, что правда на ее стороне, она была слишком горда, чтобы извиняться при всех за свое поведение и тем более просить прощения. Она стояла и ждала. Раздался холодный голос Филиппа:

– Мешать процессии, – это серьезный проступок. Уведите их. Я займусь этим делом позже.

Он нагнулся к командиру охраны Жаку де Руссе и тихо сказал ему несколько слов, затем развернул лошадь и вновь занял свое место в процессии. Кортеж в облаках фимиама и под пение священных гимнов продолжил движение.

Капитан де Руссе не мог увести арестованных до конца процессии, представляющей собой иллюстрации к Ветхому и Новому Завету. Он получил приказ доставить их во дворец, а чтобы это выполнить, следовало прежде всего пересечь рыночную площадь. Тем временем Матье Готрэа рвал на себе волосы и рыдал без стеснения. Молодая женщина, принявшая в споре сторону Катрин, изо всех сил старалась его успокоить. Он попытался заговорить с племянницей, но был отстранен стрелками. С ужасающей живостью Матье рисовал себе картины бедствий, которые на нее обрушатся. Они почти наверняка заточат дерзкую девушку в одну из дворцовых темниц. Потом ее будут судить и, вполне возможно, повесят или даже сожгут живьем за святотатство. Что же до него самого, то они, несомненно, сровняют с землей – его дом, выгонят из родного города, вынудив бродить по большим дорогам, выпрашивая себе на хлеб, всегда преследуемым, всегда на ногах, до той поры, когда Господь сочтет нужным сжалиться над ним и приберет к себе…