Катрин, со своей стороны, наконец остыла и была совершенно хладнокровна. Лучники связали ей руки. Так она и стояла, гордо выпрямившись, в разорванном платье, обнажившем плечо, окутанная облаком волос, не обращая внимания на замечания наблюдателей, некоторые – льстивые, некоторые – сальные, а некоторые откровенно непристойные, по поводу ее красоты. Она чувствовала на себе взгляды всех этих людей и даже нашла некоторое тайное развлечение в том, чтобы наблюдать, как командир охраны краснеет и глядит в сторону, когда ей удается поймать его взгляд, устремленный на нее. Руссе был молод, и красота пленницы явно вывела его из душевного равновесия.

Когда прошла последняя картина, изображавшая довольно пузатого пророка Даниила среди каких-то фантастических зверей, он приказал толпе расступиться и повел своих пленников быстрым шагом. Через площадь они почти перебежали. Бедный Матье, по-прежнему обильно обливаясь слезами, изо всех сил старался не отставать. Его капюшон сбился набок, а тучное лицо, опухшее от слез, поразительно походило на лицо безутешного ребенка.

Однако как только Матье добрался до входа во дворец, копья стражников преградили ему путь, и он был вынужден оставить свой план сопровождать племянницу. С разбитым сердцем он занял место на ближайшем камне и начал, подобно фонтану, лить слезы, почти уверенный теперь в том, что он не увидит больше Катрин, пока не настанет ей время взойти на эшафот.

Оказавшись внутри дворца, Катрин с некоторые удивлением заметила, что ее отделили от врага. Стража уводила торговца мехами на левую сторону внутреннего двора, в то время как сам Руссе повел ее к главной лестнице.

– Разве вы ведете меня не в темницу? – спросила она.

Капитан не ответил. Он шел вперед, устремив взгляд прямо перед собой, с бесстрастным лицом под поднятым забралом шлема. Катрин не знала, что он отказывается взглянуть на нее или даже заговорить только потому, что потерял власть над своими чувствами с тех пор, как его взгляд впервые упал на это очаровательное личико. Впервые Жак де Руссе возненавидел возложенные на него служебные обязанности.

На верху лестницы начиналась длинная галерея, в конце которой находилась дверь, ведущая в роскошно обставленную комнату, и далее была еще одна комната меньших размеров, вся завешанная прекрасными шпалерами. Среди них пряталась дверь, открывшаяся, как по мановению волшебной палочки, лишь только капитан надавил на нее.

– Сюда, – коротко сказал он.

Только тут Катрин с изумлением заметила, что весь ее конвой состоит из одного капитана, а солдаты куда-то таинственно исчезли. На пороге комнаты Руссе перерезал кинжалом веревку, связывавшую руки пленницы, и втолкнул ее внутрь. Дверь бесшумно захлопнулась за ней, и когда Катрин повернулась, чтобы посмотреть, здесь ли еще ее тюремщик, она не поверила своим глазам: дверь пропала, слившись с узором на стене.

Покорно вздохнув, девушка огляделась кругом. Ее тюрьма представляла собой комнату, малые размеры которой компенсировались редкостной роскошью. Стены, обитые златотканым штофом, резко подчеркивали мрачное великолепие огромной кровати, целиком покрытой черным бархатом. Герба над изголовьем не было, занавеси подхватывались золотым шнуром, крепившимся к головам грифонов из литого золота с изумрудными глазами. Рядом с большим белым камином стоял дрессуар черного дерева, на котором было расставлено несколько золотых и серебряных вещей, составляющих как бы почетную свиту для большого кубка из искрящегося хрусталя, дно и крышка которого бы – 6и сделаны из золота и инкрустированы большими круглыми жемчужинами. На сундуке черного дерева, находившемся между узкими готическими окнами, стояла большая золотая чаша, отделанная эмалью, а в ней – огромная охапка кроваво-красных роз.

Катрин осторожно прошлась по толстому ковру с узором из черных и темно-красных тонов, который, как она могла бы с удивлением узнать, только что был привезен из далекого Самарканда на борту огромной генуэзской каравеллы, все еще стоящей в гавани в Дамме. Мимоходом она поймала свое отражение в большом зеркале: девушка с блестящими глазами и взъерошенными волосами, сияющими ярче, чем золоченые стены. Однако ее разорванное платье открывало больше обнаженного тела, чем было допустимо. Смутившись внезапно при мысли, что все эти люди видели ее настолько неподобающе одетой, она бросилась искать кусок ткани или еще что-нибудь, чтобы закрыть плечи и грудь, но не смогла найти ничего и примирилась с необходимостью прикрывать свою полуобнаженную грудь руками.

Внезапно она почувствовала усталость и сильный голод. Катрин относилась к тем здоровым людям, на аппетит которых не могут повлиять даже самые жуткие бедствия. Но в этой искусно замурованной комнате с невидимыми дверями не было абсолютно ничего съестного. Глубоко вздохнув, она расположилась в одном из кресел с высокой спинкой из резного черного дерева, стоящих друг против друга по обе стороны камина. Они были достаточно уютны, благодаря толстым, набитым пухом подушкам из черного бархата с золотыми кистями. Наслаждаясь уютом, Катрин свернулась в кресле, как кошка, и, поскольку не могла найти себе лучшего занятия, вскоре уснула. Будущее волновало ее гораздо меньше, чем страшные треволнения, которые обрушились на бедного дядюшку Матье. Не могли же ее доставить в такую прелестную комнату только для того, чтобы затем послать на эшафот!

Она проснулась после продолжительного сна мгновенно, как от толчка, подсознательно уловив чье-то присутствие. Перед ней, заложив руки за спину и слегка расставив ноги, стоял высокий худощавый молодой человек. С криком удивления и тревоги она вскочила на ноги и застыла, со страхом глядя на вошедшего. Это был не незнакомец, а герцог Филипп собственной персоной.

Он сменил свои старомодные доспехи на короткий черный бархатный дублет и того же цвета чулки, подчеркивающие его длинные, тонкие, но мускулистые ноги. Голова его была обнажена, и белокурые волосы над ушами подстрижены очень коротко. Строгий костюм только подчеркивал молодость его лица. Без сомнения, ему не могло быть более двадцати шести лет. Он улыбнулся.

Эта улыбка стара шире, когда Катрин, все еще полупроснувшаяся, отвесила неловкий реверанс и воскликнула:

– О сир!.. Я прошу прощения…

– Ты так крепко спала, что я не решился тебя разбудить; И не нужно просить прощения. Это было очаровательное зрелище.

Порозовев от смущения, Катрин заметила, как светлые глаза Филиппа неторопливо оглядывают ее, и, вспомнив, в каком она виде, торопливо прикрыла грудь руками. В ответ на этот внезапный приступ скромности герцог отступил на несколько шагов и слегка пожал плечами.

– Что ж, моя прелестная возмутительница спокойствия. Прежде всего, кто ты?

– Ваша пленница, сир.

– А кроме того?

– Больше ничего… раз вы так фамильярно обращаетесь ко мне на «ты». Я не из знатного рода, но и не низкого происхождения. Я не служанка. И то, что я арестована, еще не значит, что со мной можно так обращаться.

Полуудивленная, полузаинтересованная улыбка скользнула по бледному лицу Филиппа. Удивительная красота девушки поразила его с самого начала, но теперь, когда он познакомился с ней поближе, он был под впечатлением чего-то большего, от того прирожденного достоинства, которое он не ожидал найти. Тем не менее он отнюдь не намеревался дать ей это заметить и с улыбкой, больше похожей на насмешку, сказал:

– В таком случае я должен просить вашего прощения, барышня. Но не были бы вы так добры сказать мне свое имя? По-моему, я знаю всех хорошеньких девушек в городе, и все же вас я никогда не видел.

– Не надо звать меня барышней, сир. Я ведь сказала, что я не барышня. И я не живу в этом городе. Я приехала со своим дядей покупать ткани…

– Тогда откуда же вы?

– Я родилась в Париже, но живу в Дижоне с тех пор, как ваши друзья и Кабош повесили моего отца, золотых дел мастера с моста Менял.

Улыбка исчезла с лица Филиппа, и его губы сжались в тонкую линию. Положив ногу на угол сундука, он наполовину сел на него и начал теребить лепестки стоящих там роз.