Точно такую картину представляла в описываемый нами вечер долина, в которой расположен Горд. Солнце садилось за холмами Люберона, этого преддверия Альп. Работники вернулись с полей на ферму в Новом Бастиде. На большом дворе у водопоя стояли мулы, служанки загоняли в курятники домашнюю птицу, молодой пастух гнал с гор стадо овец и коз.

На скамье, у входа на ферму, сидел Паскуаль. Никто не мог бы узнать в этом изможденном человеке со ввалившимися щеками, безжизненными, впалыми глазами того свежего, доброго красавца Паскуаля, на которого два года назад заглядывалась даже старая Вальбро, вспоминая веселых спутников своей бурной молодости. Было ли это следствием долговременной болезни? Нет. В Новый Бастид за все это время ни разу не звали доктора. Быть может, он страдал такой органической болезнью, против которой знание оказывается бессильно? И это маловероятно, ибо невозможно было предположить в нем какое-либо серьезное расстройство органов, какой-нибудь неуловимый внутренний недуг. Это был просто утомленный, ослабленный, донельзя истощенный человек. Силы, дающие крепость и жизнь человеческому телу, казалось, в нем были уже исчерпаны. Каким образом произошла такая быстрая перемена в столь короткий период? На это трудно ответить, потому что природа нелегко выдает свои тайны. Кто знает? Быть может, причиной была чересчур страстная любовь к Марго.

Одно можно сказать — что подтачивавший Паскуаля недуг был не лишен приятности: Паскуаль находил в нем источник той лихорадочной возбужденности, которая, медленно разрушая его жизнь, давала ему, однако, право считать себя счастливым человеком. Когда он заверял Марго в своей любви к ней, такой же горячей, как и два года назад, — красноречие его было неотразимо. Его ласки, его поцелуи сохранили весь пыл первых дней их любви. Казалось, он находил даже какое-то удовольствие в этом пресыщении, весь отдавшись дорогим воспоминаниям. Но ничего хорошего не могло выйти из этой бурной, болезненной любви, которая так разрушительно действовала на его когда-то цветущую натуру.

Прошло уже два года после их свадьбы, а у них все еще не было детей. Принимая в расчет быстрое разрушение его здоровья и преждевременную старость, едва ли возможно было допустить, чтобы он стал когда-нибудь отцом семейства.

Когда он углублялся в подобные размышления, его невольно охватывал ужас за себя. Но это случалось редко, потому что он страстно любил, и Марго была единственным предметом его дум. Ее образ постоянно витал перед ним. И во время ее отсутствия он чувствовал себя нисколько не хуже, чем при ней, ибо мог грезить ею.

Такого-то рода занятиям предавался он и в этот вечер: сидя около фермы, устремив взгляд в беспредельную даль, он поджидал свою жену. Вдруг к нему кто-то подошел.

Это был молодой человек лет около тридцати, невысокого роста, с широкими, богатырскими плечами, могучей шеей, выразительными чертами лица, со светлыми, вьющимися волосами. У него был широкий лоб, резко выделявшийся нос, пухлые, красивые губы, голубые глаза и густая борода. Словом, это было удивительное сочетание атлетических форм с энергичным, железным характером.

Бодрый, ловкий, франтовски одетый, с сигарой в зубах, он подошел к Паскуалю и, приветствуя, протянул ему руку.

— А, это вы, Фурбис, — задумчиво молвил Паскуаль, размышления которого неожиданно были прерваны. — Что вам угодно?

— Вы, кажется, меня спрашивали, господин Паскуаль, — возразил Фурбис.

— Да, теперь я вспомнил. Мне нужно продать пару прекрасных рабочих мулов. Вам надо бы повидать Мулине — это он заведует у меня такими делами.

— Я увижусь с ним и постараюсь угодить вам.

Затем торговец справился о здоровье Паскуаля с тем заискивающим добродушием, которым маклак[2] старается задобрить своего клиента.

— Я замечаю в вас, сударь, некоторую слабость, — сказал он. — На вашем месте я посоветовался бы с доктором.

— Однако я вовсе не чувствую в себе никакой слабости, — твердо ответил Паскуаль. — Я совершенно здоров.

Сказав это, он встал, как бы желая подтвердить справедливость своих слов. Торговец юлил возле него и, продолжая разговор на ту же тему, щедро делился советами относительно образа жизни. Было около восьми часов.

Постепенно наступила ночь, но яркое сияние Луны позволяло видеть все так же хорошо, как днем.

В это время отворилось одно из окон нижнего этажа, и в проеме показалось белое видение: это была Марго. Легкая ткань, прикрывавшая руки и плечи, позволяла любоваться их прекрасным очертанием. Белая шерстяная косынка, кокетливо повязанная, скрывала ее роскошные волосы. Трудно вообразить себе что-нибудь изящнее этого создания, утопавшего, как чудное видение, в волнах полупрозрачной кисеи. Марго было только двадцать лет. Красота ее достигла полного блеска, сделавшись еще совершеннее, чем два года назад. Глаза, казалось, стали больше, талия стройнее, кожа, покрытая легким загаром, приобрела чудный оттенок. Словом, Марго заслуживала теперь более, чем когда-либо, сравнение с богиней любви. Несколько мгновений смотрела она вслед Паскуалю и Фурбису, медленно прогуливавшимся перед фермой. Первый опирался на палку и, казалось, с большим трудом влачил свое изможденное тело; второй, напротив, был крепко сложен, широк в плечах и ходил твердой, самоуверенной походкой. Никогда еще здоровье и хилость не контрастировали меж собой так ярко, как в настоящем случае. Марго не могла этого не заметить, и странная улыбка промелькнула на ее лице. Когда она увидела, что мужчины направились к ферме, она затворила окно и вышла к ним навстречу.

Фурбис приходил к Паскуалю редко. Он иногда встречался с Марго, но еще ни разу не бывал в ее обществе. Можно вообразить себе, какое она произвела на него впечатление, когда приблизилась к ним, такая гордая и изящная!

— Вот моя жена, — сказал Паскуаль, просияв и встрепенувшись при появлении Марго.

Он сделал несколько шагов ей навстречу. Фурбис остановился и быстрым взглядом окинул ее костюм.

— Фурбис, торговец лошадьми, — сказал Паскуаль жене.

Торговец низко поклонился.

— Если вам нужно переговорить о чем-нибудь с моим мужем, господин Фурбис, так прошу отужинать с нами.

Приглашение было сделано таким мелодичным голосом, а сама она была так хороша, что Фурбис как зачарованный едва смог ответить, что переговорить о деле ему нужно с Мулине.

— Все равно. Моей жене пришла прекрасная мысль, — молвил Паскуаль. — Отужинайте с нами, а Мулине вы еще успеете повидать.

Фурбис согласился, и они пошли на ферму.

Ужин был накрыт в обеденной зале, что было несколько не в деревенских обычаях. Путешествие с Паскуалем в Марсель пробудило в Марго любовь к роскоши и комфорту. С тех пор как она сделалась полноправной хозяйкой в доме, внутреннее убранство комнат было так изменено, что теперь дом их лишь условно назывался фермой.

При виде изящной люстры, спускавшейся над столом, покрытым белоснежной скатертью с разложенными на ней серебряными приборами, и двух резных буфетов черного дерева, которые больше полустолетия украшали ферму в Новом Бастиде, Фурбис вообразил себя в замке, а грациозная Марго с успехом довершала эту иллюзию.

— Вы женаты, господин Фурбис? — спросила она его за ужином.

— Да, сударыня.

— У вас, наверное, есть и дети?

— Да, двое.

Ей приходилось вытягивать из него каждое слово. В торговце упорно боролись два совершенно противоположных чувства. С одной стороны, он сравнивал свою жену, простую необразованную женщину, свой дом, жалкую крестьянскую избу, и свое хозяйство, которое едва могло прокормить его семью, с хозяйством, домом и женой Паскуаля — и в этом случае он завидовал ему. Но, когда он сравнивал свое железное здоровье, волчий аппетит и геркулесову силу с хилым здоровьем Паскуаля, он сознавал, что жаловаться ему, в сущности, не на что. Желания свои он резюмировал тогда следующим образом: «Недурно бы мне иметь то и другое вместе!»

А Марго в это время внимательно рассматривала его, и глаза их встречались уже не раз.