Мне понадобится больше времени.
Тебе не нужно время.
Я убью того, кого надо убить, не волнуйтесь.
Мы не волнуемся.
Но я здесь не только затем, чтобы уничтожать информацию. Я здесь, чтобы собирать ее. Вы сами так говорили. Уровень математических познаний поддается мониторингу через галактики, я это знаю. Но я говорю о нейровспышках. Такие данные можно отследить только здесь, на Земле. Чтобы мы лучше понимали, как живут люди. Здесь уже давно никто не бывал, по крайней мере по человеческим меркам.
Объясни, зачем тебе для этого дополнительное время. Времени требует сложность, а люди примитивны. Их загадки элементарны.
Нет. Вы ошибаетесь. Они существуют одновременно в мире выдуманных и в мире реальных явлений. Связующие нити между этими мирами разнообразны. Когда я только прибыл сюда, я не понимал определенных вещей. Например, я не понимал, почему такое значение придается одежде. Или почему мертвая корова становится говядиной, почему нельзя ходить по подстриженной определенным образом траве, почему для людей так важны домашние питомцы. Люди боятся природы, и их успокаивает, когда они могут доказать самим себе, что они ее хозяева. Поэтому существуют газоны, и поэтому волки эволюционировали в собак, а архитектура людей основана на неестественных формах. А природа, чистая природа, для них на самом деле только символ. Символ человеческой природы. Они взаимозаменяемы. Так вот…
Что ты имеешь в виду?
Я говорю, что людей сразу не поймешь, потому что они сами себя не понимают. Они издавна прячутся в одежду. В переносном смысле тоже. Вот что я имею в виду. Такова цена человеческой цивилизации — чтобы создать ее, им пришлось закрыть двери к своему истинному «я». И теперь, насколько я понимаю, они заблудились. Поэтому они изобрели искусство: книги, музыку, фильмы, пьесы, картины, скульптуру, — чтобы навести мосты к самим себе, к своей изначальной сути. Но как бы близко к ней они ни подбирались, она для них все равно остается недоступной. Я к тому, что ночью чуть не убил мальчика. Гулливера. Он должен был упасть с лестницы во сне, но тут проявилась его истинная природа, и он напал на меня.
Какое оружие он использовал?
Свои ладони. Свои руки. Он продолжал спать, но его глаза были открыты. Он напал на меня — или на того, кем меня считает. На своего отца. То была чистая ярость.
Люди кровожадны. Это не новость.
Да, я знаю. Знаю. Но он проснулся, и кровожадности как не бывало. Так уж они устроены. Я считаю, что если мы глубже разберемся в человеческой природе, то будем лучше понимать, какие действия предпринимать с новыми витками прогресса. В будущем, при очередном кризисе перенаселения, может наступить время, когда Земля станет приемлемым вариантом для нашего вида. А значит, чем больше мы узнаем о человеческой психологии, обществе и поведении, тем лучше. Верно?
Жадность — определяющий признак человека.
Не каждого. Есть, к примеру, математик по имени Григорий Перельман. Он отказывается от денег и премий. Он ухаживает за матерью. У нас искаженные представления о людях. Думаю, всем нам будет полезно, если я продолжу исследования.
Но два этих конкретных человека для твоих исследований не нужны.
Как раз нужны.
Причина?
Они мне доверяют. Поэтому я могу увидеть их суть. Их истинный мир. Спрятанный за стенами, которые они построили вокруг себя. И, кстати о стенах, Гулливер уже ничего не знает. Я отменил его воспоминания о том, что рассказал ему отец в последний вечер. Пока я здесь, опасности нет.
Действовать нужно быстро. Нельзя ждать вечность.
Знаю. Не волнуйтесь. Вечность не потребуется.
Они должны умереть.
Да.
Выше неба
— Это сонный психоз, — объясняла Изабель Гулливеру за завтраком. — Довольно обычная вещь, бывает у множества людей. У абсолютно нормальных, умственно здоровых людей. Помнишь того певца из R.E.M. У него тоже это было. Хотя, говорят, для рок-звезды он очень даже мил.
С утра Изабель еще не видела меня. И вот я вышел на кухню. Взглянув на меня, она замерла в изумлении.
— Эндрю! — проговорила она. — Вчера у тебя все лицо было в синяках и ссадинах. А теперь полностью зажило…
— Наверное, там на самом деле не было ничего серьезного. Ночью мы склонны преувеличивать.
— Да, но все равно…
Изабель посмотрела на сына, который смущенно ковырял кашу, и решила не продолжать.
— Может, не пойдешь сегодня в школу, Гулливер? — спросила она.
Я ожидал, что мальчик согласится, ведь, судя по всему, он предпочитал получать образование, разглядывая рельсы. Но Гулливер посмотрел на меня, задумался на мгновение и выдал:
— Нет. Нет. Все нормально. Я хорошо себя чувствую.
Вскоре мы с Ньютоном остались дома одни. Предполагалось, что я еще не пришел в себя. Приходить в себя. Очень характерная людская фраза. Она подразумевает, что нездоровый человек покидает некую капсулу, в которую обычно заключен и которая не дает вырваться наружу, к примеру, ярости вроде той, что проявил ночью Гулливер. Быть здоровым означает быть застегнутым на все пуговицы. В буквальном и фигуральном смысле. Однако я искал то, что люди прячут под покровами. То, что устроит кураторов и оправдает мое промедление. Я нашел пачку бумаги, стянутую эластичной лентой. Она была спрятана в гардеробе Изабель, среди всей этой необходимой, выцветающей от времени одежды. Я понюхал страницу и навскидку дал ей не меньше десяти лет. На верхнем листе были слова: «Выше неба» и ниже: «Роман Изабель Мартин». Роман? Я почитал немного и понял, что главную героиню, Шарлотту, с таким же успехом могли звать Изабель.
Шарлотта вздохнула и услышала себя как будто со стороны: старая изношенная машина выпускает пар.
Ее все тяготило. Выполняя маленькие повседневные ритуалы — загрузить посудомойку, забрать ребенка из школы, приготовить ужин, — она ощущала, что движется словно под водой. Похоже, будто весь отпущенный ей запас энергии монополизировал сын, Оливер.
Когда они вернулись из школы, он носился по дому как угорелый, стреляя из синего бластера, или как там называется эта штука. Шарлотта не понимала, зачем ее мать купила Оливеру эту игрушку. Хотя нет, понимала. Чтобы доказать ей:
«Все пятилетние мальчики играют с пистолетами, Шарлотта. Это естественно. Нельзя подавлять их природу».
— Умри! Умри! Умри!
Шарлотта закрыла дверцу духовки и выставила таймер.
Обернувшись, она увидела, что Оливер целится ей в лицо увесистой синей пушкой.
— Нет, Оливер! — сказала она, слишком усталая, чтобы противостоять наигранному гневу, исказившему черты мальчика. — Не стреляй в маму.
Он, не меняя позы, несколько раз выжал из игрушки электронные звуки выстрелов, потом выбежал из кухни в прихожую, а оттуда на лестницу, где принялся с криками и воплями истреблять невидимых пришельцев. Шарлотте вспомнились тихие голоса в гулких университетских коридорах — тоска по ним отдавала болью. Ей хотелось вернуться, хотелось преподавать, но она боялась, что уже слишком поздно. Отпуск по уходу за ребенком обернулся бессрочным, и Шарлотта день ото дня все больше убеждала себя, что может реализоваться в роли жены и матери, этого извечного архетипа, — как выражалась мать, «стоя обеими ногами не земле», покуда муж — птица высокого полета — витает в облаках.
Шарлотта покачала головой. Этот жест недовольства вышел немного нарочитым, будто напротив сидела комиссия строгих наблюдателей за матерями, которые следили за ее успехами и делали пометки в блокнотах. Шарлотта часто ловила себя на мысли, что она мать-притворщица, что она только играет роль по написанному кем-то сценарию.
Не стреляй в маму.
Шарлотта присела на корточки и заглянула в духовку. Лазанье стоять еще сорок пять минут, а Джонатан пока не вернулся с конференции.
Она вышла в гостиную. Дребезжащее стекло барного шкафчика поблескивало, словно обманчивое обещание. Шарлотта повернула старинный ключик и открыла дверцу. Мини-мегаполис бутылок утопал в темноте.
Она взяла бутылку в виде Эмпайр-стейт-билдинг — «Бомбей сапфир» — и отмерила себе вечернюю дозу.
Джонатан.
Задержался в прошлый четверг. Задерживается в этот.
Шарлотта приняла факт как данность и плюхнулась на канапе, но не стала ломать себе голову. Муж был для нее загадкой, разгадывать которую у нее больше не осталось сил. И вообще, всем известно первое правило брака: разгадаешь загадку — убьешь любовь.
