Это ее проняло. Она уперла руки в бедра, но ее гневный взгляд смягчился. Она глубоко вдохнула.

— Ты нужен мне. Ты же знаешь, что нужен.

— Зачем? Что я даю этим отношениям? Я не понимаю.

Изабель зажмурилась и прошептала:

— Ты меня поразил.

— Чем?

— Тем, что сделал там, на крыше. Это было поразительно.

Тут ее лицо приняло самое сложное выражение, с каким я только сталкивался у людей. Нечто вроде презрительного разочарования с налетом сочувствия, постепенно переходило в глубокую, всеохватную доброжелательность и завершилось прощением и некой непонятной эмоцией, которая, по-моему, могла быть любовью.

— Что с тобой случилось? — слетел с ее губ шепот — структурированный выдох.

— Что? Ничего. Ничего со мной не случилось. Ну, нервный срыв. Но он уже прошел. А так — ничего.

Я говорил полушутя, пытаясь вызвать у Изабель улыбку.

Она улыбнулась, но грусть быстро вернула свои позиции. Изабель подняла глаза к потолку. Я начинал понимать эти бессловесные формы общения.

— Я поговорю с ним, — сказал я, чувствуя себя солидным и авторитетным. Вроде как настоящим. Вроде как человеком. — Я поговорю с ним.

— Это не обязательно.

— Знаю, — сказал я и встал, чтобы в очередной раз помочь там, где следовало навредить.

В сущности, социальные сети на Земле весьма ограничены. В отличие от Воннадории технология синхронизации мозга здесь отсутствует, поэтому подписчики не могут общаться друг с другом телепатически, создавая настоящий коллективный разум. Равно как и не могут заходить в сны друг друга, чтобы полакомиться воображаемыми деликатесами и полюбоваться выдуманными экзотическими пейзажами. На Земле социальные сети, как правило, подразумевают, что вы сидите за лишенным собственного интеллекта компьютером и набираете на клавиатуре слова о том, что вам нужен кофе и что вы читали, что другим людям нужен кофе, но при этом сами забываете сварить себе кофе. Это та программа новостей, которой люди так ждали. Передача, где новости всецело посвящены им.

Но есть в этом и положительный момент. Как выяснилось, человеческие компьютерные сети до нелепого легко взломать, поскольку все их системы безопасности основываются на простых числах. Так что я вошел в компьютер Гулливера и всем его обидчикам на Фейсбуке поменял имена на «Я — позорище». Кроме того, я заблокировал им возможность публиковать что-либо со словом «Гулливер» и наградил каждого компьютерным вирусом, который окрестил «Блохой» в честь одного замечательного стихотворения. Вирус позаботится, чтобы они смогли отправлять лишь сообщения, содержащие слова «Мне вредят, и я врежу».

На Воннадории я никогда не поступал настолько мстительно. Но и никогда не испытывал такого удовольствия.

Мы пошли в парк выгуливать Ньютона. Парки — самое популярное место выгула собак. Кусочек природы — трава, цветы, деревья, — которому не позволяют быть по-настоящему природным. Подобно тому как собаки — это несостоявшиеся волки, парки — это несостоявшиеся леса. Люди любят все такое, возможно, потому что… сами не состоялись. Цветы были прекрасны. После любви цветы — лучшая реклама планеты Земля.

— Не понимаю, — сказал Гулливер, когда мы присели на скамейку.

— Чего не понимаешь?

Ньютон, оживленный как никогда, бегал перед нами и нюхал цветы.

— Со мной было все в порядке. Никаких повреждений. Даже фингал уменьшился.

— Тебе повезло.

— Пап, перед тем как вылезти на крышу, я принял двадцать восемь таблеток диазепама.

— Этого мало.

Гулливер посмотрел на меня со злостью, будто я унизил его. Выставил невеждой.

— Это мне твоя мама сказала, — добавил я. — Я-то не знал.

— Я не хотел, чтобы ты меня спасал.

— Я тебя не спасал. Тебе просто повезло. Но я правда думаю, что тебе не стоит обращать внимание на такие чувства. Это было одно мгновение в твоей жизни. Впереди у тебя гораздо больше времени. Вероятно, около двадцати четырех тысяч дней. Это много мгновений. За это время можно совершить уйму хорошего. Прочитать много стихов.

— Ты не любишь поэзию. Это один из немногих фактов, которые мне о тебе известны.

— В последнее время что-то потянуло… Слушай, не убивай себя. Никогда не убивай себя. Просто последуй моему совету.

Гулливер что-то достал из кармана и сунул в рот. Это была сигарета. Он закурил. Я захотел попробовать. Мальчика это как будто встревожило, но он все-таки протянул мне сигарету. Я затянулся и втянул в легкие дым. А потом закашлялся.

— И что это дает? — спросил я Гулливера.

Тот лишь пожал плечами.

— Это вещество вызывает привыкание и повышает смертность. Я думал, оно что-то дает. — Я вернул сигарету Гулливеру.

— Спасибо, — пробормотал он, все еще смущаясь.

— Не переживай, — сказал я. — Все нормально.

Он сделал еще одну затяжку и вдруг осознал, что тоже не чувствует никакого эффекта. И запустил сигарету по крутой дуге в траву.

— Если хочешь, — сказал я, — можем поиграть в домино, когда вернемся домой. Я сегодня утром купил набор.

— Нет, спасибо.

— Или можем поехать в Дордонь.

— Что?

— Поплавать.

Гулливер покачал головой.

— Тебе нужно больше таблеток.

— Да. Возможно. Мои ты все съел. — Я попытался лукаво улыбнуться и пошутить на людской манер: — Паразит!

Наступила долгая пауза. Мы смотрели, как Ньютон, обнюхивая дерево, обходит его по кругу.

Собака сделала два полных круга.

Вспыхнул миллион сверхновых. И тут Гулливера прорвало.

— Ты не знаешь, каково этого, — сказал он. — От меня все чего-то ждут, потому что я твой сын. Мои учителя читают твои книги. Они смотрят на меня как на какое-нибудь гнилое яблоко, упавшее с породистой яблони по имени Эндрю Мартин. Я для них мажор, выгнанный из частной школы. Поджигатель, на которого родители махнули рукой. Впрочем, до этого мне уже нет дела. Но даже по выходным тебя нет рядом. Ты вечно куда-то уезжаешь. Или скандалишь с мамой. Капец! Вам надо было давным-давно развестись. У вас нет ничего общего.

Я думал обо всем этом и не знал, что сказать. По дороге за нашими спинами проезжали машины. Их шум почему-то казался очень меланхоличным, как басистое урчание спящего базадианина.

— Как называлась твоя группа?

— «Пропащие», — ответил Гулливер.

Лист оторвался от ветки и спланировал мне на колено. Он был мертвым и коричневым. Я взял его в руку и, что абсолютно нехарактерно, поймал себя на странном сочувствии. Может, потому что я теперь сочувствовал людям, я мог сочувствовать буквально всему. Перебрал ли я Эмили Дикинсон — вот в чем проблема. Эмили Дикинсон делала меня человеком. Но не настолько. Виски сдавило тупой болью, веки чуть отяжелели от усталости, но лист позеленел.

Я быстро стряхнул его с колена, но опоздал.

— Что это было? — спросил Гулливер, провожая взглядом подхваченный ветром лист.

Я попытался сделать вид, что не слышу. Гулливер спросил снова.

— Да ничего особенного, — ответил я.

Гулливер напрочь позабыл о листе, когда увидел двух девочек-подростков и парня своего возраста, шагавших по дороге, которая проходила за парком. При виде нас девочки захихикали в кулак. Я уже разобрался, что человеческий смех делится на два основных вида — на добрый и недобрый. Этот к доброму не относился.

Парнем был тот, которого я видел на странице Гулливера в Фейсбуке. Тео «Катись колбаской» Кларк.

Гулливер съежился.

— Да это же марсиане Мартины! Психи!

Гулливер низко согнулся на скамейке, корчась от стыда.

Я обернулся и оценил физическое строение и динамический потенциал Тео.

— Мой сын уложит тебя на лопатки, — крикнул я. — Раскатает тебе лицо до более привлекательной геометрической формы.

— Черт, папа, — прошипел Гулливер, — что ты делаешь? Это он расквасил мне лицо.

Я посмотрел на Гулливера. Черная дыра. Все насилие направлено внутрь. Пора вытолкнуть немного наружу.