Несмотря на жару, Павлюкову не хотелось вылезать из уютного спальника. Ночью он спал плохо, часто просыпался. Где-то вдалеке погромыхивала ходившая кругами гроза, но близко так и не подошла. Может, из-за нее у Павлюкова было какое-то тревожное чувство, ему то чудились осторожные шаги возле палатки, то невнятные голоса неподалеку. Но когда он настороженно прислушивался, все подозрительные звуки пропадали. Наверное, они все-таки просто чудились.

Рядом послышались шаги, полог палатки откинулся, и громкий голос Сорокина вопросил в пространство:

— А кто у нас сегодня дежурный?

Дежурным должен был быть Штерн, он сам вчера вызвался, заявив, что умеет кашеварить в походных условиях. А вот теперь он посапывал себе в спальнике рядом и в редкий ус не дул. Усики Штерн носил маленькие, чисто для шику, но в Институте Павлюков никогда не обращал на них внимание, а вот теперь почему-то они назойливо лезли в глаза.

Павлюков пихнул своего заместителя локтем. Тот заворочался, пробормотал: «А? Что?» и снова затих.

— Вставать пора, — громко сказал ему Павлюков. — Кофейку уже хочется, да и завтракать скоро наступит время.

Буквально в десяти шагах от поляны, где они обосновались, текла речка. Вернее, речкой назвать этот ручеек можно было, только очень сильно ему польстив. Два метра в ширину в самых широких местах и метр в глубину в самых глубоких — вот и вся речка. Но вода в ней была прозрачная, чистая, холодная даже в самую жару, и пить ее было сплошное удовольствие. В Москве о такой воде сто лет уже даже никто и не мечтал. Чтобы размяться, Павлюков принес Штерну два ведра воды и, захватив из палатки свои походные принадлежности, пошел бриться.

Когда Павлюков вернулся умытым и побритым, уже все встали и успели развить бурную деятельность. Костер весело трещал, посылая вокруг легкий дымок. Из зарослей вышел на поляну Кеша с огромной охапкой хвороста. Вдобавок он тащил за собой длинную сухую лесину. Екатерина Семеновна с полотенцем через плечо, очевидно, ждала его, Павлюкова, возвращения. Сорокин копался в рюкзаке возле палатки, а хмурый с утра, как и в любое другое время суток Максютов сидел у костра и пристально глядел в огонь.

Павлюков залез в палатку, убрал бритву и полотенце, а потом вылез и присел на корточки возле Сорокина.

— Пока я брился, — сказал Павлюков, — мне показалось, что кто-то прячется в кустах на противоположном берегу и наблюдает за мной. Очень такое неприятное чувство.

— Вам показалось, — твердо сказал Сорокин. — А если и был кто, так мало ли в лесу грибников.

— Какие грибы в июне? — упрямо настаивал Павлюков.

— Ну, дачников, что ли. Просто любителей побыть на природе…

Он вдруг резко осекся, поднялся с колен и решительно направился к костру, где сидел Максютов. Павлюков наблюдал, как они отошли к краю поляны и стали что-то обсуждать, причем обычно сдержанный Сорокин энергично размахивал руками. Но говорили они тихо, так что Павлюков не услышал, о чем шла речь.

Ровно в десять утра пришла машина. К тому времени они успели попить чаю и сходить на раскопки. Накрытая брезентом канавка-шурф стояла, никем не тронутая. Павлюков, действуя кисточкой для краски, осторожно вынул из земли две небольшие косточки — фрагмент предплюсны и какой-то осколок, который Павлюков не смог определить. В лагере Павлюков тщательно упаковал их и передал Екатерине Семеновне, которая положила сверток в старомодный пузатый саквояжик.

Благодаря тому, что Штерн проспал и не встал раньше других, как было бы положено дежурному, завтрак к десяти готов еще не был. Но отважная биологиня отказалась ждать, заявила, что позавтракать они сумеют и в городе, и уехала, сопровождаемая в качестве охраны довольным таким раскладом дел Кешей. Вернуться они должны были лишь завтра, так как Миронова ответственно заявила, что анализы предстоят достаточно сложные и до вечера никак не управиться.

В лагере осталось четверо. Максютов, после разговора с Сорокиным, ушел в палатку, залез в спальник и, похоже, тут же уснул. Штерн кашеварил у костра, никого не подпуская, словно готовил изысканные блюда, хотя это были всего-навсего традиционные макароны с тушенкой. Сорокин спросил Павлюкова, успеют ли они за день выкопать остальные останки, если анализы Мироновой подтвердятся?

— Ну да, — пожал плечами Павлюков. — За день можно успеть, если поднапрячься. И если погода не подведет, соответственно. А к чему вообще спешка.

— Потому, что уже четырнадцатое июня, — непонятно ответил Сорокин. — Осталось всего-то чуть больше недели.

Павлюков не понял, к чему тут какие-то непонятные сроки, но спрашивать об этом не стал. Все поведение начальника экспедиции, да и принадлежность его к очень могучей — если не сказать, всемогущей — Конторе к откровенности не располагали.

— А почему бы тогда не начать освобождать останки сегодня? — вместо этого спросил он.

— Потому что это могут оказаться не те останки, — мотнул головой Сорокин. — У нас есть еще одно вероятное место неподалеку. А народу мало. Все без толку умаются, а если назавтра придется бить новый шурф? Так что отдыхайте, пока есть такая возможность, профессор.

После этого короткого разговора Сорокин сел на корягу у палатки и стал что-то писать в большом, пухлом блокноте. Павлюков постоял, раздумывая, как именно лучше начать отдыхать, но тут как раз поспели макароны. Так что пришлось потрудиться ложкой.

После завтрака, а поскольку к тому времени перевалило за полдень, то по совместительству и обеда, Штерн, как дежурный, отправился мыть посуду, Сорокин снова что-то писал, а Максютов, хмуро зевнув, скрылся в палатке, Павлюков остался один в качестве тягловой силы. Предстояло натаскать топлива для костра в таком количестве, чтобы хватило не только на ужин, но и на весь вечер. На это ушло почти два часа. Павлюков собирал в лесу хворост, искал сухостоины потоньше, которые можно было сломать, и думал при этом, что у судьбы странное представление об его, Павлюкове, отдыхе.

Штерн давно уже вернулся с речки с вымытой посудой, но за доставку дров и не подумал взяться, а стал зачем-то перебирать консервные банки и бумажные кульки с крупами и макаронами. Очевидно, этим он хотел показать, что дело дежурного — еду готовить, посуду мыть и за порядком в лагере следить, а дрова — дело всеобщее. Павлюкова так и подмывало сделать ему замечание по этому поводу, но было неудобно из опасения, что заместитель решит, будто Павлюков строит из себя начальство, этакую шишку на ровном месте.

Когда с дровами было покончено, наступило и для Павлюкова, наконец, время заслуженного отдыха. В душную палатку, где пахло горячим брезентом и потом и где то и дело всхрапывал зарывшийся в спальнике — и как ему было не жарко? — Максютов, лезть не хотелось. Так что Павлюков устремился по едва заметной тропинке к ручью, льстиво именуемому речкой. Присев на корточки у самой воды, он снял панаму и, зачерпывая ладонями холодную воду, основательно полил себе шею, лицо и загривок. Стало уже совсем хорошо, когда внезапно Павлюков почувствовал, что на него сзади, в упор, уставился чей-то взгляд, пристальный, нехороший, оценивающий. Ощущение было настолько сильным, что у него побежали по спине мурашки и зашевелились волосы на затылке.

Павлюков резко обернулся. Берега речки густо заросли ивняком, но именно здесь, где был удобный подход к воде, заросли немного отодвигались, образуя полянку. Буквально в пяти шагах от сидящего на корточках Павлюкова эта полянка кончалась и брала свое начало тропинка к лагерю, почти не видная, теряющаяся в зарослях. Было тихо, лишь где-то басовито гудел шмель. Никого разумеется, Павлюков не увидел, и было совсем уже успокоился, когда в лесу, совсем неподалеку, раздался отчетливый, звонкий треск. Там кто-то крался и нечаянно наступил на сломавшийся под ногой сучок. Павлюков вскочил, упруго, как молодой, и бросился к тропинке. Он бодрой рысью пробежал по ней до самого лагеря, но так никого и не увидел. В лагере все было спокойно. Штерн все еще возился с запасами продуктов, то ли пересчитывал их, то ли по-новой упаковывал. Максютов дрых в палатке, а Сорокин по-прежнему что-то писал в блокноте, привалившись к березе в пяти шагах от погасшего костра. Идиллия, да и только. Сонный рай послеполуденным жарким летом. Сиеста.