Родин похолодел: дело дошло до Горбачева… Человек тот злопамятный. Говорят, что не сам, а жена, но без разницы. Что та скажет, то генсек и сделает.

– Так что выговором не обойтись, – заключил председатель. – Предупреждением о неполном служебном соответствии тоже. Мне Михаилу Сергеевичу докладывать. Жду от вас рапорт об увольнении в запас. Не тяните. Разговор окончен.

Родин встал, попрощался и вышел из кабинета. Им владела ярость. Все надежды рухнули. Сын останется калекой, а его ждет прозябание на пенсии. Не такой большой, к слову. Это раньше она была о‑го‑го, но при нынешних ценах превратилась в нищенскую. И всему виной целитель, этот гад, удивительно легко обставивший генерала в его собственной игре.

«Мы еще встретимся! – мысленно пообещал недругу Родин. – Ты заплатишь за все!»

* * *

После неудачного похищения дела пошли как по маслу. Мы с Викой получили вид на жительство в Германии. Просто с космической скоростью. При иных условиях эта процедура тянется месяцами. С клиникой я подписал контракт, кое‑что изменив в тексте. Например, сроки. Настоял, чтобы пункт сформулировали так: «контракт действует до тех пор, пока одна из сторон не заявит о своем желании его расторгнуть». Не собираюсь я пребывать в Германии долго. Удивил другой пункт: «степень исцеления пациента определяется специалистами клиники».

– Это как? – спросил я Шредера. – Как можно определить ее у больного ДЦП? Он, что, должен встать и побежать? Такое невозможно.

– Без подтверждения нельзя! – замотал головой немец. – Деньги на лечение пациентов выделяют из федерального бюджета. Их расход строго контролируют.

– Следует вписать: «исцеленным от ДЦП считается пациент, у которого после проведения соответствующей процедуры восстановились рефлексы в конечностях», – предложил я. – А вот это пусть проверяют.

– Хорошо, – согласился Шредер.

Эта покладистость усыпила меня, и я не обратил внимания на аналогичный пункт в главе о незрячих детях. Показался несущественным: там все ясно. Ошибся.

Конвейер заработал. Я приходил в клинику и занимался с детьми. В полдень шел на обед в апартаменты – мы с Викой в них переехали. Получив в распоряжение кухню, любимая воспряла душой. Варила борщи, жарила драники и тушила «колдуны»[26]. Готовить она любит. Да и заниматься больше нечем. В клинике ей работы не нашлось. Медицинский диплом нужно подтвердить, языка не знает. Любимая не огорчилась – в ее положении домохозяйкой быть приятнее. После обеда я возвращался в клинику, где исцелял до 18.00. У немцев с этим строго: рабочее время истекло – будь добр отправляться домой. Остаться, конечно, мог, не запрещали, но помогавшие врачи и медсестры уходили. Ну, и что делать одному?

Мы с Викой побывали в магазинах, где любимая приобрела себе кое‑что из одежды. Живот у нее рос, гардероб требовалось обновлять. Покупать много, однако, не стали.

– Зачем? – сказала Вика. – Вот рожу, тогда и займусь. Некуда спешить. Деньги у нас есть.

Я завел счет в отделении Дойче банка. В центральный офис не пошел – ну его! Счет открыл на имя Мигеля Родригеса, гражданина Аргентины. Проблем не возникло: банкам в этом времени плевать, кто ты и откуда у тебя деньги. Главное, чтобы складывал их на счет, чем я и занимался. Раз в неделю приносил из клиники чек на предъявителя и отдавал клерку. Тот оформлял приходную операцию. Мой первый чек впечатления не произвел, тем более что я положил на счет десять тысяч марок, остальное взял наличными. Нам ведь есть‑пить нужно. Но когда клерк получил второй чек, и увидел проставленную в нем сумму, то немного охренел. Попросил обождать и стал кому‑то звонить. Спустя минуту меня отвели в кабинет к управляющему отделением. Тот угостил кофе и спросил будут ли другие поступления. Я подтвердил. Управляющий предложил заняться инвестированием. Обещал подумать. На прощание мне вручили фирменную чековую книжку с такой же ручкой. Умеют немцы разглядеть перспективного клиента. Да, пока не миллионер, но такими темпами скоро стану.

С чеков начались неприятности. Пациентов я не считал, полагая, что обманывать меня не станут. Это немцы, а они честные. Угу… Получив третий чек, обратил внимание на некруглую сумму. Она оканчивалась цифрой «5». При тарифе в 1250 марок за пациента такого не могло быть. С меня, что, высчитали налог?

– Нет, герр Мурашко, – объяснил бухгалтер, к которому я пришел за разъяснениями. – Налог с вас возьмут позже. Что до суммы, то она начислена в строгом соответствии с представленной ведомостью. Вот она.

Он достал из папки и положил передо мной несколько листков. Я их полистал. В отношении пациентов с ДЦП все нормально – 1250 марок после каждой фамилии. С незрячими иначе: сумму дополнял какой‑то коэффициент, который здорово снижал выплату – иногда вдвое.

– Вы могли бы дать мне копию этого документа? – попросил бухгалтера.

– Без проблем, – сказал тот и отксерил мне листки.

С ними я отправился к Шредеру.

– Все согласно контракту, – заявил управляющий. – После исцеления незрячего наш специалист проверяет его зрение. Восстановилось на сто процентов – платим 1250 марок. Если семьдесят или шестьдесят, соответственно снижаем сумму. Принимаем в расчет и тот процент, которым пациент обладал до вашего воздействия. Обычно это два, три, четыре процента. Иногда пять или десять. Их, соответственно, отнимаем. Все честно.

– То есть, вернуть зрение ребенку, который прежде не видел ничего, полноценным исцелением не считается?

– Так, – важно кивнул он.

И вот тут меня забрало. Да плевать на марки – их у меня много. Но вот нагло жульничать, да еще заявлять о честности – перебор. Как говорил классик: «Формально правильно, а по сути издевательство»?[27]

– Довожу до вашего сведения, герр Шредер, что я прекращаю контракт с клиникой. Поищу работу в другой стране. Заявление пришлю по почте. Ауфвидерзейн!

Я встал.

– Не имеете права! – вскочил он.

– Очень даже имею, – хмыкнул я. – Читайте контракт.

По большому счету уходить не собирался – только припугнуть немца. А то раскатал губу. Я ему не остербайтер. Пусть поищет другого, может быть, найдет. Целителей в Германии много – по пять пфеннигов пучок.

Шредера я недооценил. В тот же вечер в дверь наших апартаментов позвонили. Я открыл дверь – в коридоре стоял Бах.

– Герр Мурашко? – спросил гаупткомиссар, хотя без того видел, кто перед ним. – Я к вам по служебному вопросу. Разрешите войти?

Я посторонился. Полицейский шагнул за порог, но дальше не пошел.

– Предъявите ваши паспорта, – предложил неожиданно.

Я принес советские. Он, не глядя, сунул их в карман.

– Как это понимать, герр гаупткомиссар? – удивился я.

– Превентивная мера, – пожал он плечами. – Не хочу, чтобы натворили глупостей. Мне звонил герр Шредер и просил кое‑что разъяснить. Вы связали себя контрактом с уважаемым учреждением Германии, герр Мурашко. Потому вам выдали вид на жительство – быстро и вне очереди. Если откажетесь работать – вид могут отозвать. В этом случае вас ждет принудительная высылка в СССР. Там, вроде, с нетерпением ждут, – ухмыльнулся он.

– Это подлость! – не сдержался я.

– Придержите эмоции, герр Мурашко, – не смутился Бах. – Все справедливо. Вы нужны Германии, потому и здесь. Не желаете быть ей полезным – ауфвидерзейн. Разбирайтесь со своим КГБ. Честно говоря, не понимаю вас. Есть прекрасная работа, зарабатываете, как звезда Бундеслиги, чего более желать?

– Понял, герр гаупткомиссар, – ледяным тоном отчеканил я.

Бах помялся, видимо, желая еще что‑то сказать, но передумал. Сухо попрощался и ушел.

– Что будем делать, Миша? – спросила Вика, когда я рассказал ей о разговоре с полицейским.

– Убираться отсюда.

– И куда?

– В Аргентину.

– Почему туда?

– Потому что далеко. В европейскую страну переезжать нельзя – немцы нас достанут. У них, мать его, Европейский Союз с договорами о правовой помощи. Выдадут как миленьких. Посадят под замок, и буду я пахать на них до скончания века. Не для того бежали из Советского Союза. А Аргентина приличная страна, одна из наиболее успешных в Латинской Америке.