– Мы никого там не знаем, – опечалилась супруга. – По‑испански ты не говоришь.

– Выучу, – отмахнулся я. – Не такой он сложный. Денег у нас много. Отсидимся несколько месяцев и вернемся в СССР.

– Мне придется там рожать?

– В Аргентине хорошая медицина, – успокоил я. – Приличного акушера найдем. Ну, а нет, слетаем в США, там хороших клиник хватает.

– Ладно, – согласилась она. – Когда уезжаем?

– Дай мне неделю…

Заполошно бежать я не собирался. Переезд следовало подготовить, заодно дать понять Шредеру и Баху, что целитель не раб. Не остербайтер, как они думают. Для начала я сходил в банк и поинтересовался, есть ли у них филиал в Буэнос‑Айресе.

– Нет, – покачал головой заведующий отделением. – Но мы поддерживаем корреспондентские отношения с аргентинскими банками. Если вы откроете в одном из них счет, мы переведем на него деньги. Собираетесь вернуться в Аргентину?

– Да, – кивнул я. – Президент Менем объявил о программе приватизации государственной собственности. Удачное время для инвестиций.

– Понимаю вас, – в глазах немца я прочел неподдельное уважение. – Жаль терять такого клиента, но мы рассчитываем на продолжение сотрудничества. Вам наверняка понадобится надежный партнер в Германии.

– Натюрлих! – заверил я.

– Могу дать вам рекомендательное письмо, – предложил заведующий. – С ним у вас не возникнет проблем в Аргентине.

Я поблагодарил, получил письмо и 50 тысяч марок наличными. Попросил на первое время. Принесли мгновенно.

Из банка отправился в клинику, где стал знакомить немцев с советским производством. Поясню. У рабочих в СССР две формы оплаты труда. Первая – повременная. С ней все ясно: сколько часов провел в цеху, столько и получил. Вторая – сдельная. Тоже, вроде, просто. Сколько деталей выдал «на‑гора», столько и начислили. Но имеются нюансы: есть работа выгодная и не очень. Например, выточить вал стоит рубль. Рабочий в состоянии сделать 20 валов за смену. Хорошо? Очень. А вот втулки точить не выгодно – низкие расценки. Как ни упирайся, но больше пятерки в смену не получится. Почему так? Нормировщики постарались. Та еще публика, честно говоря, тормоз коммунизма. Потому все хотят точить валы, и никто – втулки. Но производству нужны и те, и другие. Вот и крутится мастер, исправляя ошибки идиотов‑нормировщиков, распределяя задания так, чтобы всем досталось поровну, и никто не остался обиженным. Только нет правил без исключений. Есть на производстве асы, к которым со втулками лучше не соваться. Пошлют, и хрен ты ему что сделаешь. В цеху такие специалисты наперечет, уволится – беды не оберешься. Я решил продемонстрировать это немцам.

Алгоритм моей работы в клинике уже сложился. В первой половине дня занимаюсь детьми с ДЦП, во второй с незрячими. Я честно исцелял немчиков до обеда, после чего объявил, что устал, и сегодня работать больше не буду. Не успел дома приступить к борщу, как позвонил Шредер.

– Герр Мурашко, вы нарушаете контракт! – завопил в трубку.

– Интересно, какой пункт? – поинтересовался я. – Где там сказано о количестве исцеляемых больных? Или о том, что должен пребывать в клинике с 9 до 18?

– Раньше вы работали полный день, – снизил он тон.

– А теперь чувствую усталость. Ничего удивительного. Я ведь не станок, герр Шредер. Силы человека не беспредельны. Извините, но у меня стынет суп.

Если бы управляющий предложил поговорить и пересмотреть дурацкую систему коэффициентов, я бы передумал. Только немец бросил трубку. Ну, и ладно. На следующий день мне сменили расписание, объявив, что начну с незрячих. Кого они хотели удивить? Инженера, несколько лет проработавшего мастером в цеху? Я честно исцелил пять немчиков, после чего объявил, что станок сломался. То есть экстрасенс устал. На пути к дому меня перехватил Хоффман и спросил, буду ли сегодня заниматься детками с ДЦП? Я заверил профессора, что станок починим, и сдержал слово. Отчего не поработать, если платят нормально? Назавтра и в последующие дни ситуация повторилась. Мне всячески пытались навязать исцеление незрячих, я изящно от этого уходил. Скажете: жестоко? Дети не виноваты? Советские дети тоже никому не делали плохого. Но в последнюю войну отцы и деды этих киндеров сжигали их в сараях и крематориях, морили голодом в концентрационных лагерях, выкачивали кровь для немецких солдат. И вот эти люди будут навязывать мне свои правила? Хрен вам в рот!

В пятницу я отнес последний чек в банк, получил выписку со счета и отправился в апартаменты. Мы с Викой собрали чемоданы, посидели на дорожку, и я вызвал по телефону такси. Полиции не опасался. Слежки за собой не заметил, да и с чего ей быть? Паспорта Бах у меня отобрал, в его представлении без них из страны не выехать. Вот пусть и любуется фотографиями в наших документах!

В аэропорту в офисе «Люфтганзы» я оплатил заказанные заранее билеты, и мы с Викой отправились к стойке регистрации рейса на Буэнос‑Айрес. По пути я бросил в почтовый ящик два конверта. Один – в адрес клиники с заявлением о расторжении контракта. Второй – в региональную редакцию газеты «Бильд» во Франкфурте‑на‑Майне. Невежливо улететь, не попрощавшись с теми, кто тебе в том способствовал.

Генкель скучал, сидя за столом. За окном редакции газеты «Бильд» кипела жизнь: по улицам ездили машины, торопились прохожие, гуляли парочки, но это совершенно не интересовало репортера. «Франкфурт – скучный город, ни одной сенсации за последний месяц, – думал он. – А газете они требуются. Нет сенсации, нет и тиража». Еще больше сенсация была нужна самому Генкелю. Его последний репортаж о крысах, обнаруженных в муниципальных домах, интереса у читателей не вызвал. Как ни старался репортер, нагнетая страсти, да и фото мерзких грызунов выглядели внушительно, на сенсацию статья не потянула. Вот бы разорившийся финансист с крыши небоскреба спрыгнул! А еще лучше – руководитель СДПГ[28] проворовался и потратил партийные деньги на любовницу. ХДС[29] не тронешь – «Бильд» его поддерживает, так что социалисты в самый раз. Как можно было бы завернуть! Генкель аж зажмурился, представив.

– Вам письмо.

Репортер открыл глаза. Перед ним стоял посыльный и протягивал толстый конверт.

– Данке, Курт, – сказал Генкель, взяв пакет. Курт кивнул и ушел. Репортер взял ножницы и отрезал ими полоску на конверте. Резким движением вытряхнул его содержимое на стол. На мгновение замер при виде небольших книжечек с черным орлом на обложке. Затем схватил одну и открыл. Рассмотрев текст и фото, бросил и схватил вторую. Подержал в руках и отложил. После чего, наконец, взял листок бумаги. Пробежав глазами текст, отложил письмо и схватился за телефон.

– Чего тебе, Гюнтер? – проскрипел в наушнике недовольный голос главного редактора.

– Добрый день, босс! – отрапортовал Генкель. Шеф любил, чтоб его называли на американский манер. – У нас, кажется, сенсация.

– Бегом ко мне! – повеселевшим голосом приказал главный. – Живо!

Спустя несколько минут, положив на стол письмо и документы, он задумчиво посмотрел на стоявшего перед ним Генкеля.

– Надо же, – заключил, крутнув головой. – И с чего русский написал именно тебе?

– Я ему понравился, – улыбнулся репортер.

– Не ты, а «Бильд», – осадил шеф. – Просто из наших репортеров он знаком только с тобой. Повезло. Значит так. Через час жду от тебя статью. Заголовок… – он задумался. – «Жадный управляющий клиникой выгнал из Германии уникального целителя. Кто теперь поможет немецким детям?» С бильд‑редактором подберешь фото из архива. Исцеление детей, их радость, счастливые лица матерей. Крупным планом лицо этого Мурашко. Он засранец еще тот, но сенсация есть сенсация, так что пусть будет. Подними свой репортаж с пресс‑конференции русского, вставь оттуда несколько цитат.