С первых лет своего правления Мазарини, крестный отец короля, поселился в Пале-Рояле, рядом с королевой; для нее он хотел быть рабом, поклявшимся своей повелительнице в верности. Король и королева в те времена, находясь в полном одиночестве из-за собственного всемогущества, искали такого преданного человека; и услужливый неаполитанец завоевал полное доверие королевы, что позволило ему самому составить свое состояние и завоевать власть.

Юный король, его крестник, вынужден был таить от столь изворотливого, скрытного министра, как и от придворных, свои сокровенные мысли. Некоторые поговаривали, что король сердится на кардинала за то, что тот завладел сердцем его матери; но юноша был благодарен этому иноземцу, потому что мог полностью на него положиться, к тому же кардинал спас ему корону, а может быть, и жизнь во время Фронды, когда королю пришлось бежать от гнева народа. Он уважал и почитал своего крестного отца, а тот относился к августейшему ребенку, как к родному сыну.

Позднее Мазарини занял апартаменты в Лувре, над спальней короля, и почти не жил в роскошном особняке Тюбеф, перестроенном по его приказу, украшенном с ревностной старательностью и ставшем дворцом Мазарини. Для хозяина он был чем-то вроде retiro,[7] куда он с удовольствием удалялся отдохнуть среди собранных там диковин; там же он давал приют своим племянницам и надушенным обезьянкам.

Улочки Центрального рынка были по-своему знамениты и достигали пяти, а то и восьми туаз в длину; они вели к Лувру. Улицы были извилистые, с выщербленными плитами и образовывали между двумя рядами домов темные коридоры всего в два-три фута шириной.

Некоторые из улочек были вымощены огромными плитами из твердого камня, однако подрядчики ради дополнительной выгоды, даже рискуя крупными штрафами, нередко заменяли прочный камень хрупким. Мостовую было не разглядеть под толстым слоем грязи и нечистот, лошадиного навоза и мусора, оставленного базарными торговцами или выброшенного из окон хозяйками. Сверх того, за неимением сточных канав вода застаивалась на улицах, и ее смрад отравлял воздух.

Людовик XIV был вынужден из окон Лувра вдыхать отвратительный запах, доносившийся с набережной. Он неоднократно пытался оздоровить Париж, по его указанию начальники полиции издавали указы один за другим, а квартальный надзор со своей стороны грозил наказанием жителям, которые не мели мостовую перед своими домами; однако сточные канавы по-прежнему оставались редкостью. Вот почему его величество проводил больше времени в Сен-Жермене и Версале, чем в Лувре.

Там воздух был чище. Кроме того, многочисленные печальные примеры свидетельствовали о том, что надежнее было находиться подальше от Парижа во избежание мятежей и бунтов, жертвой или пленником которых можно было оказаться. Непрерывные поездки были хороши тем, что заставляли перемещаться многочисленный двор, так как король, королева, кардинал и влиятельные лица королевства имели каждый свою карету, а потому производство экипажей процветало. Самые удобные и роскошные кареты производились тогда во Франции.

К Сене вела грязная зловонная улочка. Экипаж начальника уголовной полиции туда свернул, но Лефор не удостоил взгляда дворец, к которому они подъезжали.

Он предоставил Жаку Тардье ввести отца Фейе в курс дела и рассказать о предпринимаемой ими попытке встретиться с кардиналом, сам же не раскрывал рта.

Лувр оживал в пять часов утра; стояла зима, а потому в это время зажигались факелы. Когда карета начальника уголовной полиции въехала во двор, в Садах инфанты уже сновали придворные, солдаты, посыльные и лакеи. Ив едва взглянул на витражи, украшенные тремя золотыми лилиями, зато внимательно осмотрел конюшни, более просторные и роскошные, чем сам дворец, поскольку страсть к лошадям была основной чертой личности Короля-Солнца.

Вскоре Лефор ступил на огромный двор, мощенный большими плитами. Он не запомнил, как сюда добрался.

Отец Фейе следовал за провожатыми без единого возражения. Сказать по правде, святой отец не очень хорошо понимал, в какое приключение он оказался втянут.

Отцу Фовелю же было весело. Он всем восторгался с детской непосредственностью. Да и не разделял он опасений капитана Лефора относительно исхода их предприятия.

Выходя последним из кареты, Жак Тардье обратился к отцу Фейе и в то же время к Иву:

– Отец мой! Я попытаюсь добиться аудиенции у кардинала. Подождите меня в Садах инфанты. Я знаю, отец мой, что вы и сами можете попросить встречи с его высокопреосвященством; учитывая ваши верительные грамоты и доверенное вам поручение, вы, несомненно, были бы приняты. Но главное – выиграть, а если мне удастся убедить Мазарини, что ему следует в высшей степени опасаться происков и бесчестных действий со стороны шевалье де Виллера, полдела для вас будет сделано. Его высокопреосвященство примет вас тем благожелательнее, чем скорее будет предупрежден о вашей благородной миссии.

– Сын мой, – перекрестился глава ордена доминиканцев, – я отдаю себя в руки Господа. Ему я обязан тем, что встретил вас на своем пути. Поступайте же, как сочтете нужным. Мы с большим нетерпением будем ждать в этом саду вашего возвращения.

– Не будем терять надежды! – воскликнул Лефор, пытаясь подбодрить себя. – Судьба нам улыбается. Будь все иначе, наше вчерашнее ночное приключение привело бы нас всех троих в тюрьму и мы сидели бы там и сейчас, тогда как в настоящее время мы обрели самого благородного и надежного друга в лице начальника уголовной полиции.

Жак Тардье поклонился своим друзьям и вошел во дворец.

Лефор размышлял о собственном безысходном положении, он сам себя загнал в угол. Зачем он пообещал не причинять зла шевалье де Виллеру? Он дал слово и теперь жалел об этом: ему не давала покоя мысль, что он не может поступить иначе.

Вместе с тем он себе говорил, что если попытка начальника полиции встретиться с кардиналом провалится, то он, Лефор, связанный данным словом, окажется бессилен что-либо исправить.

Это приведет к краху затеянное ими предприятие и погубит Мари и ее сына, юного Жака д'Энамбюка.

Он представил их обоих рядом с генералом. Дюпарке кладет руку на белокурую головку мальчугана, а Мари с улыбкой смотрит на эту картину. Мартиника! Лефор прожил на острове большую часть жизни и вдруг осознал, что при воспоминании о Мартинике у него защемило сердце.

Он тосковал не по Сент-Кристоферу, не по Мари-Галанту, а по Мартинике. Он хотел бы снова там оказаться, вдохнуть аромат цветов. Когда он вспомнил о таверне «Дылда Нонен и Гусь», он почувствовал, как что-то дрогнуло у него в груди. С Мартиникой было связано столько воспоминаний… Байярдель, сражения, надежды, победы!

В памяти Ива внезапно всплыло лицо прелестницы Жюли. Он снова представил, как они идут по дороге из Сен-Пьера в замок Монтань в тот день, как, умело разыгрывая перед ним сентиментальную комедию, она ему намекнула, что конь захромал. Они съехали на обочину. Солнце заливало все вокруг. Он обнял Жюли за талию и…

Он улыбнулся, воскресив в памяти ее соблазнительные формы, и его еще сильнее потянуло назад на Мартинику…

Однако внутренний голос внушал ему: «Что ты найдешь на Мартинике, если когда-нибудь туда вернешься? Что останется от замка Монтань и его обитателей? Что станется с Байярделем? Да и кстати, где он сейчас? Может быть, в заточении!.. Сможешь ли ты однажды вернуться на остров, где тебя ожидает виселица, возведенная для тебя негодяем Мерри Рулзом?»