– Ничего, ничего!.. Разве что немного воды. Мы потеряли слишком много времени… Лучше послушайте меня.

– Капитан, прикажите Сефизе приготовить прохладительные напитки, пожалуйста, – обратилась к Лагарену Мари.

Тот повиновался.

– Я покинул Фор-Руаяль три дня тому назад, – начал иезуит. – Ездить скоро я не могу: возраст не позволяет мне быть хорошим наездником. Раз в три месяца я объезжаю паству, как вы знаете. На сей раз я решил провести свой обход раньше: у меня сложилось впечатление, что кто-то смущает умы. Увы! Я переезжал из Фон-Капо в Ле-Карбе и из Ле-Карбе в Ла-Туш… Но в том, о чем я подозревал, я мог убедиться собственными глазами; более того: действительность превзошла мои ожидания… Вероятно, вы не хуже меня знаете о печальных инцидентах, которые только что имели место… Я прибыл в Ле-Прешер нынче утром и очутился в толпе, выкрикивавшей угрозы…

Он повернулся к сидевшей рядом Мари, взял ее за руку и ласково продолжал:

– Бедное мое дитя! Вы так добры и прекрасны! Вы мужественны и заботливы – как же могли вы пробудить столько ненависти в душах нескольких негодяев, поднявших колонистов на мятеж? Наших работящих и миролюбивых колонистов!

Он вздохнул и перекрестился.

– Словом, я давно подозревал, что солнце и ром действуют на людей отнюдь не успокаивающе – наоборот! Я думал, что после ночи сна и отдыха все забудется. К несчастью, события превзошли все ожидания по серьезности и жестокости. Бедняжка Мари! Ваши изображения, а также портрет шевалье де Мобре жгли на улицах Ле-Прешера во многих общественных местах, на площадях… Потом обезумевшая толпа подожгла склады, словно то было не их собственное имущество! Почему бы не поджечь в таком случае и свои дома? Разве птица уничтожает дерево, на котором свила гнездо?..

Старик говорил без надрыва. С тех пор как он приехал на острова, он узнал жизнь. Явился свидетелем многих драм. Знал людей, населявших колонию. Судил их. Ему было известно, что любой искатель приключений, отчаянно нагрешивший в прошлом, приезжал на архипелаг с тайной надеждой либо начать жизнь заново, либо и дальше влачить существование, смыслом которого являются грабежи и убийства. Но святой отец был уверен, что в глубине души у всех этих людей теплится надежда. В чем она состояла? Даже самый жестокий злодей зачастую помышляет лишь о спокойной старости в собственной постели, вдали от трудов неправедных. Отец Бонен, принимавший исповеди, отлично знал: негодяи, по которым во Франции плакали виселица и колесо, на Мартинике были озабочены одним – как обзавестись семьей. Они мечтали о девушке с глазами цвета перванш, которая нарожает им кучу детей. Они-то и становились колонистами. А другие, избравшие море для пиратства и грабежа, разве не помышляли о том же?

Нет, отец Бонен говорил без надрыва. Он охотно черпал спасение в Боге. И полагал, что молитва усмиряет страсти, когда в нее вкладываешь всю душу. На островах было похоронено столько людей, что даже самый крупный бунт ничего бы, по существу, здесь не изменил. Однако монах искренне жалел Мари. Сколько еще испытаний ждет ее впереди! Устоит ли она перед бурей? Не окажется ли слабым и хрупким существом, которое будет опрокинуто грохочущей волной?

– Отец мой! – вмешался Мерри Рулз. – Вы слыхали, что кричат зачинщики. Каков смысл их требований? Чего хотят эти люди?

– В первую очередь их ненависть была обращена на госпожу Дюпарке и на того, кого считают ее протеже: на шевалье де Мобре. Как уже было сказано, в общественном месте были сожжены их изображения. Кроме того, бунтовщики требовали, чтобы к власти пришел поселенец Пленвиль…

– Это странно, – обронил Рулз. – По правде говоря, очень странно. Я не понимаю…

– Тем не менее это так… Сын мой! Похоже, вас гораздо больше беспокоит, что Пленвиль стал кумиром толпы, нежели тот факт, что сожжены изображения ее высокопревосходительства и ее советника?

– Нет-нет! – после минутного колебания возразил Рулз. – Просто я полагаю, что Пленвиль всегда оставался в тени, по крайней мере внешне, вот и задаюсь вопросом, почему сегодня он единодушно выдвигается на пост губернатора.

– Вы уверены, что единодушно? – довольно жестко спросил святой отец. – Я вам говорил о бунтовщиках. По моему мнению, в таком поселке, как Ле-Прешер, где жители отличаются рассудительностью и чувством меры, наберется лишь горстка недовольных. Так вы полагаете, что Пленвилю следовало посвятить вас в свои планы?

– Какое значение имеет то обстоятельство, что имя Пленвиля прозвучало раньше, чем чье-либо еще? – высказала свое мнение Мари. – Недопустимо то, что эти люди предают меня после того, как присягали на верность!

– Вы правы, дитя мое, – поддержал ее святой отец.

– Не понимаю, почему майор пытается делать различие между человеком заметным и человеком, прежде остававшимся в тени. Власть мне доверена Высшим Советом. До тех пор пока король не утвердит это решение, я остаюсь губернаторшей Мартиники.

– Совершенно с вами согласен, – снова поддержал ее отец Бонен. – Отныне только Бог или король могут лишить вас власти, а тот, кто противится их воле, – предатель.

Мерри Рулз поджал губы и ничего не сказал. В это время негритянка внесла прохладительные напитки, и каждый взял себе по кубку. Все выпили, не произнося ни слова. Мари первая осушила свой кубок и отставила его со словами:

– Отец мой! Что мне делать?

– Дитя мое! – отозвался тот. – Я вам сказал, что начались пожары. Огонь может и погаснуть. Но я слышал выстрелы. Обезумевшие от ярости поселенцы стреляли в солдат, пытавшихся потушить пожар. Солдаты не ответили огнем, и это вселяет надежду, ибо преступно проливать кровь, когда этого можно избежать… Нет сомнений, что бунт еще не принял со времени моего отъезда – а я сразу же поспешил к вам – непоправимого размаха, чтобы не сказать больше… Что делать, мадам?

Он сглотнул набежавшую слюну и твердо продолжал:

– Вы приняли на себя управление островом. Представители народа Мартиники доверили вам этот пост, и вы не отказались. Вы – женщина, что верно, то верно, однако обязанности губернаторши вас возвышают. Вам следует так или иначе вмешаться и положить этому происшествию конец. Не щадите себя. Надобно отправиться в Ле-Прешер, мадам.

– Вы правы, отец мой, – просто сказала Мари и встала.

Мерри Рулз, Лагарен, Лубьер и святой отец с минуту смотрели на нее. Мари была полна решимости. Она направилась к дверям и крикнула с порога:

– Кинка! Седлай мою лошадь!

Мари вернулась к посетителям и обратилась к ним с такими словами:

– Прошу меня извинить, мне надо приготовиться.

Мерри Рулз, бледный, возбужденный, встал, заметно встревоженный тем, что узнал о Пленвиле.

– Надеюсь, мадам, вы позволите мне сопровождать вас? Мое место рядом с вами.

– Я тоже, дитя мое, поеду с вами, – сказал святой отец. – Я хочу обратиться к этим заблудшим со словом Божьим. Надобно изгнать беса, вселившегося в них. Они достойны скорее жалости, чем осуждения…

– Безумие! Безумие! – вскричал Мобре, когда Мари поднялась к себе. – Я все слышал. Вы не поедете в Ле-Прешер! Эти люди хотят вашей смерти!..

– Мой долг – отправиться в Ле-Прешер, – возразила она. – Я так и сделаю…

Она уже разложила мужской костюм, в котором однажды восхитила Мерри Рулза.

– Мари! – не отступал шевалье, стараясь говорить как можно убедительнее. – Не надо туда ездить. Они сожгут вас заживо!

– Я не прошу вас ехать со мной, Режиналь. Я сделаю только то, что сделал бы на моем месте генерал Дюпарке. Я не позволю безнаказанно оскорблять себя. Сверх того, было бы преступно не попытаться лично восстановить порядок. Виновных ждет суровое наказание, вот и все, что я могу сказать!

Пока Мари говорила, она торопливо раздевалась. Скоро она стояла перед шевалье совершенно нагой. Минута была слишком значительной, чтобы у него появились похотливые желания. Однако он не мог не восхититься ее пышными формами и прекрасно сложенной фигурой, белоснежной шелковистой кожей, сулившей несказанные наслаждения.