— У меня не было времени подумать о безопасности, господин... Господин де Карабас.

Вспыхнув, Кантэн сделал порывистое движение в его сторону; усмешка слетела с губ Констана. Возможно, он даже спросил себя, не слишком ли далеко за пределы осторожности зашла его дерзость. Возможно, почувствовал облегчение, видя, как Жермена проскользнула между ними и излила на него все презрение, накопившееся у нее на душе:

— Какой же вы жалкий, ничтожный, наглый трус, Констан! Опираясь на палку, строя из себя несчастного больного и прикрываясь своей болезнью, вы злоупотребляете терпением человека, не далее как вчера спасшего вас от смертельной опасности!

Констан прервал мадемуазель де Шеньер:

— Вот уж нет! Что угодно, но только не это. Все, о чем вы говорите, не более чем предположения, поверхностные предположения молодой девушки. Но, думаю, и сам господин де Морле не станет притворяться, будто он был движим мыслью о моем спасении. Это было бы слишком даже для него.

— Справедливое утверждение, — согласился Кантэн. — С моей стороны было бы столь же странным прийти вам на помощь, как с вашей — признать ее.

— Премного обязан за вашу откровенность, сударь, — сказал Констан.

Здесь их разговор прервал Сен-Режан; надетый на нем гусарский доломан еще больше подчеркивал стройность его худощавой фигуры. Он пригласил всех троих на завтрак и вместе с господином де Шеньером первым пошел по направлению к хижине. Жермена под руку с Кантэном не спеша последовали за ними.

— Ваше терпение не уступает вашей храбрости, — похвалила она молодого человека.

— Дорогая, — ответил он, — мой гнев здесь не требуется. Господин Констан собственным языком выроет себе могилу, прежде чем успеет хоть немного состариться. Каковой судьбе я его и препоручаю.

В Ла Нуэ Кантэн провел целый месяц. Тем временем Кадудаль оправился от раны и принял на себя в Бретани и Нормандии обязанности Корматена, исполнение которых с каждым днем повышало его авторитет в глазах роялистов. В тот месяц обе стороны проявляли самую активную деятельность. Были внезапные набеги на города, удерживаемые «синими», и нападения на их конвои; были ответные набеги и резня со стороны республиканцев, чувствовавших полную безвыходность своего положения среди враждебного им местного населения. Во время одной из таких схваток в самый канун своей свадьбы погиб Буарди.

Тем временем в Англии неутомимый Пюизе при щедрой поддержке Питта и Уиндема готовил экспедицию, долженствующую привести западные провинции Франции в движение, которое, подобно волнам прилива, разольется по стране и сметет отребье, подчинившее ее своей власти.

По его призыву французские эмигранты из самых отдаленных уголков Германии, отряды старых солдат, что вместе со своими офицерами эмигрировали в девяносто втором году или покинули Дюморье в девяносто третьем, поспешили пополнить набираемые в Англии французские полки: «Людовики Франции», в котором было четыреста артиллеристов, бежавших из Тулона; «Королевский флот» из пяти сотен эмигрантов под командованием графа де Эктора; «Верные трону», собранный герцогом де Ла Шартом и насчитывавший семьсот человек; примерно такой же полк маркиза де Дренея, полк графа Д’Эрвийи из тысячи двухсот бретонских рекрутов, прибывших в Англию в качестве военнопленных, и сотни волонтеров. В целом они составляли четыре бригады. К ним должны были присоединиться пять набранных в Голландии полков под командованием Сомбрея и около восьми тысяч британских солдат, которых Питт обязался присовокупить к щедрым поставкам военного снаряжения.

В своих письмах господин Д’Артуа выражал нетерпеливое желание возглавить все эти силы, а уж одно его присутствие стоило целой армии. Зримое и осязаемое воплощение идеала, за который они сражались, принц был способен собрать всех годных к военной службе мужчин западной Франции под знаменем трона и алтаря. В Портсмуте спешно готовили к отплытию флотилию под командованием сэра Джона Уоррена, и транспортные корабли загружались снаряжением, состоявшим из двадцати четырех тысяч мушкетов, обмундирования и обуви на шестьдесят тысяч человек и огромного запаса продовольствия и боеприпасов.

Пюизе мог льстить себя мыслью, что все это — чудо, сотворено его энергией, дальновидностью, умом и силой убеждения. Однако чувство удовлетворенности омрачали зависть и интриги, которые почти всегда отравляют любое предприятие с участием французов. На каждом шагу чинили ему препятствия и усугубляли трудности, неотделимые от геркулесовых трудов, подобных тем, что лежали на его плечах.

Тщеславный и напыщенный Эрвийи почуял здесь возможность для собственного возвышения. Наделенный весьма немногими талантами, он был в избытке наделен талантом интригана и столь хитро им воспользовался, что, будучи всего лишь в чине полковника, добился назначения главнокомандующим всем личным составом эмигрантских полков.

Ввиду поддержки, которой он пользовался, все четыре генерала, командующие бригадами, без лишних возражений сложили с себя командование, не сочтя возможным служить под началом человека ниже их по званию. Из дворян, собравших другие полки, их примеру по той же причине последовали Ла Шартр, Дреней и Эктор. Но на этом дело не кончилось. Все находящиеся на службе полковники предпочли подать в отставку, нежели подчиниться человеку, чье звание было не выше их собственного. В результате полками стали командовать подполковники, которые не пользовались авторитетом ни у офицеров, ни у рядовых.

Пюизе не вмешивался, ибо отдавал себе отчет в том, что его вмешательство неизбежно приведет к соперничеству с Д’Эрвийи. Не сомневаясь в своей победе, он, тем не менее, допускал и другой исход: Д’Эрвийи добился слишком большого влияния среди дворян, занимавших низшие должности. Он возвысился благодаря своей самоуверенности и упорству, которые были ошибочно приняты за силу духа, и замаскированному бахвальству, производившему впечатление опытности в военных делах, якобы приобретенной им во время войны за независимость в Америке, где он служил адъютантом графа Д’Эстена.

Если бы Пюизе по достоинству оценил самоуверенность Д’Эрвийи, у него было бы больше причин для беспокойстве в связи с затянувшимся отсутствием господина Д’Артуа.

«Именно на поле чести, — писал принц графу де Пюизе, — я вскоре надеюсь лично представить доказательства того, сколь высоко я вас ценю и насколько безгранично вам доверяю».

Пюизе куда меньше интересовали помянутые доказательства, чем присутствие принца, которого так страстно ждали преданные ему простодушные шуаны. Но при всей их готовности отправиться на поле чести, сам господин Д’Артуа по-прежнему оставался за границей. Однако он не сделал попытки отсрочить начало экспедиции. Итак, флотилия почти из ста кораблей снялась с якоря и направилась к берегам Бретани.

Французским кораблям, преградившим ей путь, был дан бой; три из них были захвачены, остальные оттеснены и блокированы.

Вечером двадцать пятого мая британские корабли вошли в залив Киброн, и здесь начались настоящие трудности. Мгновенно приняв на себя всю полноту власти, Д’Эрвийи запретил высаживаться на берег до двадцать седьмого, пока подзорная труба, которую он не сводил с берега, не убедила его в отсутствии врага, способного помешать высадке.

Любопытствуя про себя, сколь долго ему удастся сохранять высокомерное терпение перед этим штабным выскочкой и парадным воякой, Пюизе позволял ему действовать по-своему, но лишь потому, что задержка давала бретонцам время соединиться с ними.

Когда участники экспедиции наконец высадились на берег огромного залива у подножия мрачных дюн и курганов Карнака, песок был черен от шуанов. Пятнадцать тысяч человек собрались приветствовать эмигрантские полки. На сей раз они нарушили свой обычай передвигаться украдкой, невидимо скользя по зарослям высокой травы, незаметно пробираясь через леса и лощины, укрываясь за малейшей неровностью почвы, и стройной, нескончаемой колонной открыто и смело шли по большим дорогам, гордые сознанием того, что время, когда им приходилось скрываться и прятаться, окончательно миновало.