— Бог мой! — произнес я. — Неужели вы никогда не спите?

— Очень мало, — сказал неожиданный посетитель, переступая через порог.

Я помог ему снять пальто, и он направился к двери в кабинет.

— Ваш визит честь для меня. Почему бы вам просто не вызвать меня к себе, Кремер?

То, что я назвал его «Кремер», а не «инспектор» или «мистер Кремер», было настолько неожиданно для него, что он остановился и обернулся.

— Почему вы никогда не приучитесь? — вопросил я. — Вы же дьявольски хорошо знаете, что мой шеф не любит, когда кто–нибудь является к нему без предварительной договоренности, даже вы, вернее, особенно вы! Вы только все осложняете. И вообще, разве вы не по поводу меня?

— Да, но я хочу, чтобы он присутствовал.

— Понятно, иначе вы просто послали бы за мной, а не утруждали себя. Если будете любезны…

Рев Вулфа прервал нашу беседу:

— К черту! Заходите сюда!

Кремер повернулся на каблуках и двинулся в кабинет. Я последовал за ним.

Единственным приветствием Вулфа был сердитый взгляд.

— Я не могу читать свою корреспонденцию при таком шуме, — холодно заметил он.

Кремер занял свое обычное место, сев в красное кожаное кресло перед столом Вулфа.

— Я пришел повидать Гудвина, — сказал он, — но я…

— Я услышал ваш голос в прихожей. Вы хотите осведомить меня о чем–то? Поэтому желаете, чтобы я присутствовал?

Кремер передохнул.

— Если я когда–нибудь захочу осведомить вас о чем–либо, немедленно отправьте меня в сумасшедший дом. Дело заключается в следующем: я знаю, что Гудвин является вашим человеком, и хочу, чтобы вы поняли ситуацию. Я счел, что разговаривать с ним лучше в вашем присутствии. По–моему, это разумно. Что вы скажете?

— Возможно. Так ли это, я узнаю, когда услышу вашу беседу.

Кремер вперил в меня взор своих пронзительных серых глаз.

— Я не собираюсь повторять все сначала, Гудвин. Я дважды сам допрашивал вас и к тому же читал протокол ваших показаний. Меня интересует только один момент, очень важный момент. Начнем с того, что я кое–что расскажу вам, чтобы больше не возвращаться к этому. В показаниях всех остальных свидетелей нет ни намека на то, что исключало бы самоубийство. Ни единого! Зато многое говорит за самоубийство. Если бы не вы, версия о самоубийстве была бы самой разумной, и похоже, я говорю только похоже, что таким и окажется окончательное заключение. Понимаете, что это значит?

Я кивнул.

— Да. Я оказался мухой в супе. Мне это нравится не больше, чем вам. Мухи не любят попадать в суп, особенно, если он горячий.

Кремер достал из кармана сигару, принялся раскатывать ее в ладонях, сунул между зубов, белых и ровных, и тут же вынул.

— Начну сначала, — сказал он. — Во–первых, ваше присутствие там. Знаю, что вы скажете, это есть в протоколе допроса: звонок от Остина Бэйна, затем от миссис Робильотти. Конечно, так бывает. Когда вы говорите что–либо, что может быть проверено, это всегда подтверждается. Но не организовали ли вы или Вулф этот звонок? Зная Вулфа и вас, я должен учесть вероятность того, что вы или Вулф хотели там присутствовать и предприняли соответствующие шаги. Так ли это?

Я зевнул.

— Простите, я не спал всю ночь. Я мог бы просто ответить «нет», но давайте покончим с этим раз и навсегда. Как и почему я оказался там, подробно объяснено в моих показаниях. Ничто не опущено. Мистер Вулф считал, чти я не должен был идти туда, так как этим самым я унижу себя.

— Является или являлся кто–нибудь из присутствующих на ужине клиентом Вулфа?

— Несколько лет назад клиентом являлась миссис Робильотти. Дело было завершено за девять дней. Кроме нее — никто.

Он перевел взгляд на Вулфа.

— Вы это подтверждаете?

— Да.

— С вами и Гудвином трудно быть в чем–либо уверенным. — Он вновь обернулся ко мне. — Хочу рассказать вам, как обстоит дело. Во–первых, яд. С этим все выяснено. В бокале был цианид. Это подтверждено анализом разлитого по полу шампанского, да и по быстроте действия это мог быть только цианид. Далее, двухунциевый пузырек в ее сумочке был наполовину полон кусочками содового цианида. Лаборатория называет их аморфными частицами, я называю их кусками. Далее, она показывала этот пузырек разным людям и говорила, что хочет покончить с собой; так продолжалось больше года…

После короткой паузы Кремер продолжал:

— Сумочка находилась в кресле в пяти метрах от нее, а пузырек лежал в сумочке, следовательно, она не могла вынуть из него кусочек яда, когда Грантэм принес ей шампанское, или сразу перед этим, но могла достать яд в любой момент в течение предыдущего часа и держать его в носовом платке. Исследовать носовой платок оказалось бесполезным, так как она выронила его и он упал в разлитое на полу шампанское. Такова версия самоубийства. Видите ли вы в ней какие–либо прорехи?

Я подавил зевоту.

— Конечно, нет. Все безупречно. Я не утверждаю, что она не могла покончить с собой, и лишь утверждаю, что она НЕ покончила с собой. Как вам известно, у меня хорошее зрение. Когда она взяла бокал шампанского из рук Грантэма правой рукой, ее левая рука лежала на колене. Она взяла бокал за ножку, и когда Грантэм поднял свой бокал и что–то произнес, она подняла свой чуть выше рта, затем опустила и поднесла к губам… Не прячете ли вы козырного туза в рукаве? Может быть, Грантэм сказал, что, когда он протянул ей бокал, она что–то бросила туда?

— Нет. Он только сказал, что, возможно, она опустила что–то в бокал перед тем, как выпить, но он не уверен.

— Зато я уверен! Ничего подобного она не сделала.

— Так, так… Вы подписали ваши показания. — Он ткнул в мою сторону сигарой. — Послушайте, Гудвин, вы согласны, что никаких прорех в версии о самоубийстве нет. Какова же картина убийства? Сумочка лежала в кресле на глазах у всех. Разве кто–нибудь подходил к ней, открыл, вынул пузырек, отвернул пробку, достал яд, затем завернул пробку, сунул пузырек обратно в сумочку, положил ее в кресло и отошел? Для этого нужны крепкие нервы.

— Чушь. Вы передергиваете. Можно было просто взять сумочку, — конечно, до того, как я начал наблюдать за ней, — отнести в любую соседнюю комнату, запереть дверь, достать яд, спрятать его в свой или ее носовой платок (благодарю вас за идею с носовым платком) и положить сумочку на место. Для этого вовсе не нужны крепкие нервы, а нужно только принять некоторые меры предосторожности. Конечно, если бы этот человек заметил, что кто–то видел, как он взял сумочку или вернул ее на место, он не воспользовался бы ядом. К тому же ему вообще могло не представиться случая воспользоваться им.

Зевота все же осилила меня.

Кремер снова ткнул в меня сигарой.

— Это следующий вопрос — возможность воспользоваться ядом. Два бокала с шампанским, которые нес Грантэм, были налиты дворецким. Только он разливал шампанское. Один из бокалов несколько минут стоял на стойке бара, второй Хакетт налил как раз перед тем, как подошел Грантэм. Кто именно подходил к бару в течение этих нескольких минут? Нам еще не удалось этого выяснить, но, очевидно, все. В том числе и вы. По вашим показаниям, и Этель Варр подтверждает это, вы и она подошли к бару и взяли два бокала с шампанским из числа пяти или шести бокалов, которые там стояли, затем отошли и занялись беседой и вскоре — по вашим словам, через три минуты — увидели, как Грантэм подошел с двумя бокалами к Фэйт Ашер. Итак, вы тоже были у бара. Стало быть, и вы могли подсыпать яд в один из бокалов. Однако нет. Даже если признать, что вы способны отравить кого–нибудь, вы не могли быть уверены, что бокал с ядом попадет именно к тому, кого вы намеревались отравить… Подсыпать яд в бокал, стоящий на стойке, не зная, кому он достанется! Нет, тут что–то не так… Только Эдвин Лэдлоу, Элен Ярмис, мистер и миссис Робильотти оставались возле бара, когда подошел Грантэм и взял два бокала. Но он взял два бокала. Если одно из этих четырех лиц, видя, что к бару за шампанским подходит Сесиль Грантэм, отравило один из бокалов, то вы должны признать, что этому лицу было совершенно безразлично, кому достанется этот бокал — Фэйт Ашер или Грантэму… Но я не могу даже предположить этого… А вы? — Он вонзил зубы в сигару. Он никогда не раскуривал, только жевал и мял зубами.