— Вот черт! — вырвалось у Якушева.

— Всякое бывает на свете, — философски заметил Старов. — Из этого я заключаю, что Александр Александрович и Зубов, будем называть его так, хорошо сыграли свои роли. Но разговором, который я имел с тобой, Алексей, — продолжал Старов, обращаясь к Зубову, — я недоволен. Давай сядем и спокойно обсудим.

Когда все сели, Зубов сказал:

— Не хватает у меня выдержки! Не могу я в компании этих сволочей находиться, слышать их разговоры, это ведь такая контра, такие звери, которые мне ещё не попадались. Подумайте, старый охранник Баскаков — бывший жандармский ротмистр, Ртищев-Любский — бывший помещик — и Стауниц! Тот прямо зверь, убийца из савинковской банды. А больше всех, признаюсь, я вас ненавидел, — он повернулся к Якушеву, — думал, вот настоящий враг, занимает у нас большое место, ему верят, а он что делает! За границу ездит, договаривается с великими князьями… Я ж не знал, мне в голову не могло прийти…

— Погоди, Алексей, — перебил его Артузов. — Ну, допустим, что ты так до конца и не знал бы, кто на самом деле товарищ Якушев. Но ты же знал, на какое идёшь дело, с тобой долго говорили, объясняли. Разве мы не понимали, что тебе будет нелегко! Что ты отвечал? «Не беспокойтесь. Опыт у меня есть. На Тамбовщине, в Отдельной кавбригаде у Котовского, я проникал к белым под видом казака, а потом со своим эскадроном ликвидировал банду Матюхина». Рассказал, как ты разыгрывал роль казачьего хорунжего. И послали мы тебя в МОЦР потому, что у тебя действительно был опыт, правда, в обстановке гражданской войны…

— То было другое дело… Знаете, в запале, все кончили в одну ночь, а здесь тянется уже несколько месяцев, притом этот сукин сын Стауниц пристаёт: кого я завербовал? С кем говорил? Кого уговорил? Выдумки не хватает. Говорю ему: «Идёт демобилизация, многих увольняют в запас, как раз тех, кого я наметил…» Но сколько можно врать? Вы бы послушали, что эта контра говорит про таких людей, которых народ любит, которым верит… А ты сиди и поддакивай.

— Не понимаю, о чем идёт речь? — нахмурившись, спросил Пилляр. — Вывести тебя из игры нельзя. Ты что, ищешь сочувствия? Ну, мы тебе посочувствуем, а что дальше?

Зубов вздохнул.

— Вам теперь будет немного легче, — сказал Якушев, — поскольку я — ваше «начальство».

Зубов улыбнулся и кивнул.

Заговорил Артузов:

— Товарищ Зубов считает всех этих господ дрянью, его раздражают их контрреволюционные разговоры. Особенно неприятна история с Игорем, но он был абсолютно разложившийся тип, и эта сбитая с толку девочка… Кстати, у нас есть сведения из Киева, что она очень способная музыкантша и из неё будет толк. Но вот остальных, Алексей, ты все-таки не совсем ясно представляешь себе: что за зверь Стауниц? На что способны этот черносотенец Дядя Вася, жандарм Подушкин? Нам надо знать картину в целом. Таких, как эти типы, не так уж много, но они не только в Москве. Мы их пока изучаем, анализируем, на кого они опираются, кто к ним может примкнуть. А за границей? За границей у эмиграции есть выродки, которых нетрудно использовать иностранным разведкам, направить на террор, диверсию, на провокацию пограничных конфликтов. У Врангеля, у Кутепова есть сохранившие дисциплину воинские части. Представьте себе повторение интервенции. Вот тогда эти «дяди», жандармы, помещики и бывшие полицейские крысы покажут себя. Я думаю, ты это понимаешь, Алексей, и вообрази, что ты под видом хорунжего действуешь в банде Матюхина, только твоё дело требует стальной выдержки, сейчас гораздо сложнее… Ведь так?

На этом кончился разговор. Зубов и Якушев почувствовали себя увереннее. Теперь каждый знал, что у него в организации МОЦР есть верный товарищ, который выручит в трудную минуту…

У Зубова был опыт не только гражданской войны, но и службы в пограничных войсках в Средней Азии. В 1921-1922 годах он со своими конниками охранял границу в районе крепости Кушка и Тахта-базара. Это было время обострения борьбы с басмачами. Чуть не каждый день с ними происходили стычки. Вооружённые банды врывались в кишлаки, убивали дехкан, настроенных в пользу советской власти, и угоняли стада овец на территорию государства по ту сторону границы. У басмачей были английские десятизарядные винтовки, даже пулемёты, а главное, быстрые, откормленные кони, которыми их снабжали тоже по ту сторону границы. У наших пограничников в то время были трудности со снабжением, особенно с кормами для лошадей. Басмачи зорко следили за всеми передвижениями пограничников, и иногда бандитам удавалось нападать на наши обозы. Особенно трудно отряду Зубова пришлось в дни, когда Энвер-паша, объявивший себя вначале другом Советской республики (он жил во дворце вблизи Бухары), неожиданно поднял мятеж, именуя себя падишахом страны от Кашгара до Каспия. Больших усилий стоило покончить с этим мятежом. Басмачи Энвер-паши были загнаны в Байсунское ущелье и разгромлены. После этого Зубов был вызван в Ташкент, в штаб Туркестанского фронта, оттуда его направили на Курсы усовершенствования начальствующего состава РККА. Вскоре ОГПУ понадобился смелый и умный командир, которого необходимо было внедрить в МОЦР. Это серьёзнейшее задание было поручено Зубову.

Ему нелегко было выполнять задание ОГПУ. К этому примешалось и нечто личное. Уже несколько месяцев он был знаком с очень понравившейся ему девушкой, работавшей в партийном отделе редакции одной столичной газеты. Встречались они не часто. Лена — так звали эту девушку — и Алексей Зубов редко могли выбрать свободный вечер. В таких случаях Алексей звонил по телефону в редакцию и ждал Лену в подъезде. Они отправлялись зимой в театр или в кино, а летом в парк. В тот вечер они пошли в Зеркальный театр сада Эрмитаж. Ничто не предвещало им размолвки.

Зубов дважды был дома у Лены. Отец её, старый рабочий-металлист, в последнее время сильно болел, а мать, Ефросинья Андреевна, почему-то невзлюбила Зубова. «Ходит и ходит к Лене, а о будущем не думает. Когда-то кончит курсы и дадут ему полк или бригаду, а пока живёт в общежитии и никакого от него толку». Под «толком» она понимала свадьбу, но с дочерью об этом говорить не решалась. Лена не позволяла себя учить.

В злосчастный, как потом оказалось, вечер Лена и Зубов смотрели оперетту «Граф Люксембург». Лена была в хорошем настроении, она сдала заметку о субботнике на заводе «Серп и молот». Заметка пошла без правки, и завотделом её похвалил. Кончился первый акт, в зале зажёгся свет, и вдруг Зубов заметил во втором ряду Стауница. Тот тоже заметил его и помахал программкой. Стауниц был в светлой паре, сшитой по последней нэповской моде, на голове ухарски сдвинутая набок панама.

— Это кто такой? — с удивлением спросила Лена.

— Так… Знакомый, — ответил Зубов.

— Ну и знакомые у тебя. Наверно, из нэпачей?

Зубов не ответил. «Как бы не привязался», — подумал он и предложил выйти в сад, выпить воды с сиропом.

Они вышли в сад.

В то время сад Эрмитаж был втрое меньше, чем теперь. Каменный забор отделял его от прежнего частного владения. Между тем Эрмитаж был чуть ли не единственным в центре города садом, открытым для публики. В аллеях, поднимая тучи пыли, толкались зрители из театра эстрады, оперетты и кинотеатра.

Лена с удивлением разглядывала публику. То был цвет нэпа: дамы, одетые в платья цвета морской волны, с низко опущенной талией, юбки уже становились короче, шляпы надвигались на брови; кавалеры — в пиджаках колоколом, в брюках, напоминающих галифе, суживающихся книзу дудочками. Такие брюки назывались «нарымками» — по названию той отдалённой местности, куда попадали деятели нэпа за противозаконные деяния. В то время были в моде светло-серые мужские шляпы с широкими полями, обшитыми тесьмой, галстуки бабочкой или завязанные большим узлом, закрывающим сорочку, с пристежным пикейным воротничком.

Но была и публика попроще: молодые люди в белых и кремовых рубашках, застёгивающихся на множество пуговичек, с узкими кавказскими, с серебряными украшениями, поясами, в бриджах и жёлтых сапогах. Были и девушки в длинных полотняных юбках, жакетах, похожих на коротенькие мужские пиджаки, и в белых туфлях на низком каблуке.