— Относительно.

Артузов покачал головой:

— А Захарченко довольно метко стреляет, даже призы брала… Итак, доброго вам пути и, как говорится, ни пуха ни пера. Действуйте с присущей вам смелостью. — Он крепко пожал руку Якушеву.

Через несколько дней Якушев и Захарченко перешли границу.

В 1925 году Франция признала Советский Союз. Восстановились дипломатические отношения, бывший посол Временного правительства Маклаков покинул здание посольства на рю де Гренель.

Советский полномочный представитель Леонид Борисович Красин и его сотрудники увидели великолепное здание посольства в ужасающем состоянии: оно было опустошено и загажено. Его ремонтируют и приводят в порядок. Над дворцом поднимают советский флаг.

Какие-то тёмные личности пытаются устроить демонстрацию, свистят и горланят… Белые эмигранты в ярости. Эмигрантские газеты обливают грязью Красина и сотрудников посольства. В Общевоинском союзе, у Кутепова, обсуждают план покушения на Красина. Кутепов ждёт своего эмиссара из Москвы — Марию Захарченко — и Якушева.

Начало июля 1925 года. Париж. Душный вечер. Город опустел. Все, кто имели возможность, уехали из города к Средиземному морю, на берег океана, в Бретань или в горы.

В номере гостиницы на улице Ришелье остановился Якушев, в другой гостинице, неподалёку, — его спутница Мария Захарченко. Они приехали 6 июля. Захарченко сразу куда-то исчезла. Якушев подумал: разыскивает Кутепова.

Невольно приходит мысль о «самой невыгодной» ситуации. Возможно, эта опасная женщина разгадала игру «Треста». Его убьют где-нибудь на улице или здесь, в этом мрачном номере гостиницы… Старается прогнать эту мысль, но она вновь возвращается. Захарченко исчезла с десяти часов утра. И не звонит по телефону, как было условлено. Он не может больше оставаться в этой душной комнате. Первый час ночи. Якушев берет в руки трость, перекладывает в карман пиджака браунинг с монограммой (подарок полковника Байера) и спускается в вестибюль. Оставляет портье записку для дамы, если она будет звонить по телефону. Записка написана по-французски, портье должен прочитать её даме. Портье усмехается: «Ах, эта любовь… Что она делает даже с пожилыми людьми».

Якушев выходит на улицу, оглядывается, рука в кармане. Улица пустынна. Мчится такси. Делает знак остановки. Шофёр, кажется, русский. Да, так и есть.

— Где бы можно поужинать?

Шофёр обернулся. Ничего угрожающего. Обыкновенное русское лицо. Отвечает тоже по-русски:

— Это по деньгам. Время позднее. Лучше «Эрмитажа» не найти.

— Везите в «Эрмитаж», капитан…

— Ротмистр, с вашего позволения.

Якушев в ресторане. У метрдотеля знакомое лицо. Кажется, от Донона? Нет. Показалось.

— Рекомендую вашему превосходительству икорку… Получаем прямо из Москвы.

«Превосходительство», — думает Якушев. — Знал бы ты, что я только что из Москвы».

Велит подать водки, икры, оглядывается.

— Что это у вас, так всегда? Пустыня аравийская?

— Помилуйте… Что вы! Время такое, мёртвый сезон, весь Париж на вакансе… Не угодно ли — дежурное блюдо? Нижегородский поджарок. Чудно идёт к водке.

«Нет, он не от Донона. Слишком суетится. Из бывших, наверно. — И опять тревожная мысль: — А вдруг отравят? Чепуха. Не может быть. Но все-таки где эта стерва Захарченко?»

На эстраду выходят четверо в театральных боярских костюмах из «Бориса Годунова» и конферансье с хризантемой в петлице фрака.

— Боярский хор Суздальцевых.

Якушев выпивает рюмку водки, а «боярский хор», в кафтанах и красных сапогах, с посвистом поёт под балалайку:

После второй рюмки становится немного веселей. Откуда-то из глубины зала идёт дама в кокошнике. Садится к нему за стол:

— Что же вы водку? Заказали бы шампанского…

Боярский хор надрывается:

Якушев смотрит на круглое белое лицо дамы, на подпухшие мешки под глазами, ярко-алые губы, на бисер кокошника. Ему становится скучно: «Жила где-нибудь в Сызрани, ходила на балы в благородное собрание, ездила в гости к полицеймейстерше и городскому голове…» Он вздыхает, свернув двухдолларовую бумажку, кладёт в сумочку даме. Она игриво усмехается и, наклонившись, шепчет:

— А у нас тут одна ваша знакомая.

— Это какая же? — с некоторым беспокойством спрашивает Якушев.

— Сюрприз. Она сейчас занята с мистером Блумом, с клиентом.

— Жаль. Я спешу… — И он просит счёт, но кто-то сзади закрывает ему ладошками глаза. Ладошки пахнут духами «Кельк флёр». Это немного успокаивает. Якушев осторожно высвобождается и видит дамочку в кокошнике и сарафане. Лицо знакомое, особенно белокурые кудряшки и круглые кукольные глаза.

— Милочка Юрьева!

— Узнал! А ведь только раз виделись! Я говорю: «Нэличка, это кой петербургский знакомый…» Вы ведь моряк?

— Не совсем.

— Нет? У меня чудная память на лица, а вот фамилии…

— Не трудитесь, Милочка… Помните розовое шампанское, месье Массино?

— Ах, не вспоминайте! Негодяй! Какой негодяй!

— Разочаровались?

— Никогда не была очарована. Я ведь из-за него пострадала. Сначала на Гороховой три месяца, потом в Бутырках. Не я одна! В камере чуть ли не каждая пятая — жена Массино. И все по одному делу. Дуры мы были… В Бутырках следователь, довольно симпатичный, на последнем допросе говорит: «Мы вас выпустим, только в будущем осторожнее знакомьтесь, а то вас, жён Массино, не пересчитаешь». Я говорю: «Я не жена, а невеста». Он смеётся: «Кто вас разберёт… Нате пропуск — и за ворота». На Петровке встречаю Сему Товбина, собирает труппу для театра миниатюр в Одессу. «Там французы или нет?» — спрашиваю. «Нет, так будут», — отвечает. И вот мы едем. Целая история… Добрались до Одессы. Там французы, и добровольцы, и греки, а на мне сиреневое платьице, кой-какие серёжки, колечки…

— А Массино тут при чем?

— Подождите. Сема, конечно, сбежал, а мы на мели. Еле устроилась к Бискеру, был такой. И вот, смотрю однажды сквозь дырочку в занавесе и вижу в ложе… Массино! В визитке, одет с иголочки, на мизинце бриллиант в пять или десять каратов. Снимаю хитон, переодеваюсь, бегу в зал. Он выходит из ложи, еле догнала, стала в проходе и говорю: «Здравствуйте, месье Массино!» — «Здравствуй, говорит, деточка! Как живёшь?» — «Что я, ты-то как живёшь, пупсик?» — «Я всегда хорошо», — отвечает. Меня злость разбирает: «Ты — хорошо, а я, несчастная, из-за тебя тюремную похлёбку хлебала на Гороховой и в Бутырках». А он, негодяй, усмехается. «Что ж, говорит, не всё же ананасы и шампанское. Бывает. Я спешу, миленькая… Во-первых, я не месье Массино, а во-вторых, это тебе». Лезет в карман и суёт мне какие-то скомканные николаевские пятёрки и деникинские «колокольчики». Тут я взбеленилась и во весь голос кричу: «Мерзавец! Это ты мне за все, что я вытерпела из-за тебя?!» Кругом люди, толпа… Он побелел от злости, схватил за руку и шепчет мне прямо на ухо: «Милочка, завтра все уладим! Пятьсот фунтов стерлингов и виза в Париж». Я опешила и поверила, дура…

— И что же?

— Подождите… Только он отошёл, бежит ко мне Бискер, ну этот импрессарио, и говорит: «Ты с ума сошла! Ты знаешь, кто это? Это самого Черчилля уполномоченный». А я нахально отвечаю: «Тем лучше. Значит, все будет, как он сказал». Я вас не утомила?

— Нет.

— Ног не чуяла от радости. Позвала подружку, Нэличку, и прямо в бар. Напились, меня поздравляют. Возвращаюсь к себе в ришельевскую гостиницу, там у меня номер был, Сема устроил, легла спать, и вдруг страшный стук в дверь. Открываю, вламываются два офицера, один в черкеске. Я в одной сорочке, прыгаю в постель, а этот, в черкеске, срывает одеяло и кричит: «Одевайся, красная!..» И такое слово добавил, я даже повторить стесняюсь. Накинули на меня манто — и в контрразведку. Вот тебе пятьсот фунтов и виза в Париж! Боже! Чего я не натерпелась. Особенно этот, в черкеске. Что ни слово — мат и хлыстиком… Да так больно. Потом швырнули в какой-то чулан. Утром отпирают. Офицер, кажется ротмистр, говорит: «Это мы вас поучили для первого знакомства, а если не оставите мистера Рейли в покое, дёшево не отделаетесь». Какой негодяй!