К этому феномену «слияния» («fusion») следует добавить еще феномен «распространения» («diffusion»), ибо никакая часть мира не может сегодня быть отрезана от остальных. Информация проникает через самые плотно закрытые границы.

Несмотря на мощную цензуру, организованную Чаушеску, многие румыны могли ловить передачи болгарского телевидения прямо через границу. (А многие болгары, в свою очередь, предпочитали своему телевидению советские программы.) Даже до революции румыны знали имена диссидентов, действовавших против Чаушеску, которые рисковали своей свободой, выступая за права человека. Их имена становились известными благодаря иностранным радиостанциям, чьи передатчики были направлены на Румынию.

Большинство жителей Восточной Германии могли принимать программы телевидения из Западной Германии; в них им говорили о таких вещах, которые коммунистическое правительство не хотело бы допустить к разглашению. Таким образом, в 1989 г., когда в Лейпциге состоялась антиправительственная демонстрация, жители Восточной Германии узнали об этом из передач западногерманских СМИ. Точно так же было, когда Венгрия открыла свои границы для беженцев из Восточной Германии и когда появились трещины в Берлинской стене. Те, до кого не доходили передачи западногерманского телевидения, жили в основном в области Дрездена, которую называли «Юдолью неведения»[422]. В последнее время таких «юдолей» становится все меньше.

«Утечка» телевизионных передач через границы вряд ли нова, так же как и тот факт, что «Голос Америки» и радиостанция «Свободная Европа», «Британская широковещательньная корпорация» (Би-би-си) и другие вели на коротких волнах свои передачи в коммунистических странах. Во время протестов китайских демократов, которые предшествовали убийствам на площади Тяньаньмэнь, «Голос Америки» вещал по одиннадцать с половиной часов в сутки, охватывая, как было подсчитано, 100 млн. китайских слушателей. Он оповещал даже о том, как можно обойти попытки правительства заглушить передачу[423].

Однако то, чем отличается наше время, — это стратегия СМИ, способных к разрушительной деятельности, которые используют сегодняшние революционеры.

То, что упустил не один только Чаушеску, — это стратегические средства, при помощи которых коммуникации Первой, Второй и Третьей волн могут то объединяться друг с другом, то противостоять друг другу.

Хороший пример такого рода дает религия.

От революции 1989 г. в Восточной Европе больше всех выиграла католическая церковь, которая долгое время хотя и находилась в угнетенном состоянии, но не была разрушена коммунистическими режимами. Церковь, как об этом упоминалось выше, сама по себе была средством массовой информации задолго до того, как сегодняшние Джим Бэккерс и Джимми Сваггертс начали вести протестантский евангелический кружок по телевидению, и задолго до того, как Пэт Робертсон приобрел столько ТВ-сторонников, что смог организовать президентскую кампанию в Соединенных Штатах.

Церковь обладает властью в сегодняшнем мире отчасти вследствие своего нравственного влияния и экономических ресурсов, а отчасти потому, что продолжает служить средством общения с массами. Будучи способной собирать каждое воскресное утро множество миллионов людей, она имеет аудиторию, намного превосходящую ту, которую собирают самые популярные телевизионные шоу. Конечно, она общается со своими верующими и в остальные шесть дней недели, и в современном мире церковь умеет использовать газеты, журналы и другие СМИ, чтобы поддерживать при их помощи свой основной способ общения с людьми — лицом к лицу.

Поскольку католическая церковь или любая другая организационно оформленная религия может собирать огромную паству, никакое правительство не может игнорировать ее. Как мы знаем, некоторые правительства делали попытки искоренить церковь (что почти невозможно сделать). Другие старались создать какую-либо замену религии, исходя из национализма, марксизма или какой-либо другой доктрины. Третьи шли на компромисс и пытались кооперироваться с церковью.

В тоталитарных государствах наличие в руках церкви средств массовой информации, не сотрудничающих с государством или не подавленных им, представляет собой постоянную угрозу для государства, поскольку всегда есть опасность, что этот канал связи станет доступным для политической оппозиции. Этим объясняется жестокость, с которой коммунистические государства пытались уничтожить церковь или, когда это им не удавалось, — подкупить ее.

Понимание того, что организованная религия, помимо всего прочего, является также и средством общения с массами, помогает найти объяснение многим властным переменам в наше время.

Оно помогает объяснить, почему в столь разных странах, как Иран под властью шаха и Южная Корея при Чон Ду Хване, экономические и иные недовольства народных масс так часто выступали в форме религиозных движений. В Иране, как известно, тот факт, что протест приобрел религиозную форму, сопровождался свержением светского режима, установленного шахской властью. В Южной Корее это привело к огромному росту христианства как в католическом, так и в протестантском вариантах[424]. В обеих странах организованная религия заняла место политической оппозиции или слилась с ней.

По иронии судьбы, чем больше какое-либо тоталитарное правительство подвергает цензуре и берет под свой контроль все другие средства выражения, тем более важным становится церковное средство общения с массами как потенциальный носитель их недовольства. Оно может стать единственным способом выразить свою оппозицию по отношению к режиму.

Но когда церковь открывает свой «канал» и начинает выражать народное возмущение с церковной кафедры, то средство, которым передается информация, меняет ее саму, и протесты, возникшие, очевидно, вследствие голода или каких-либо других физических страданий, оформляются в религиозных терминах. Это делает понятным, почему движения, которые начинали бороться за цели, далеко не религиозные, сами собой превращались в религиозные крестовые походы.

В Иране аятолла Хомейни сплавил воедино классовое возмущение и националистические чувства с религиозным рвением. Любовь к Аллаху + ненависть к империализму + антикапиталистические настроения — это тот тройной фанатизм, который превратил Средний Восток в пороховую бочку.

Но Хомейни не просто объединил эти три элемента в единую страсть: он сделал нечто большее. Он объединил также СМИ Первой волны — личные призывы мулл к верующим — с технологией Третьей волны — аудиокассетами и политической информацией, которые обнародовались прямо в мечети и проигрывались и дублировались здесь на дешевых магнитофонах[425].

В противоположность Хомейни, шах использовал СМИ Второй волны — прессу, радио и телевидение. Как только Хомейни удалось свергнуть шаха и установить свой контроль над государством, он также начал распоряжаться и этими централизованными СМИ Второй волны.

Стратегия — использовать СМИ и Первой, и Третьей волны, чтобы сражаться с теми, кто контролирует СМИ Второй волны — присуща и другим революционным движениям; она наиболее ярко проявилась в Китае в период протестов в защиту демократии в 1989 г. Старые люди в Пекине, которых била дрожь во время свержения Чаушеску в Бухаресте (это случилось через шесть месяцев после того, как они устроили массовое убийство студентов на площади Тяньаньмэнь), недооценили мощь этой стратегии.