Еще около десяти лет назад относительно небольшое количество центральных банков и государственных деятелей могли влиять на все цены, от датской ветчины до автомобилей «датцун», манипулируя процентными ставками и вмешиваясь в дела иностранных валютных рынков.

Сегодня им уже труднее это делать. Доказательством служит взрывной рост иностранных валют, рынков и электронных сетей, способствующий этому[83].

Еще несколько лет назад Банк Японии мог влиять на соотношение иена — доллар посредством покупки или продажи 16 млрд. долл. Сегодня такие суммы смешны. Оцениваемые в 200 млрд. долл. валютные операции ежедневно совершаются и в Лондоне, и в Нью-Йорке, и в Токио; в общей сложности более триллиона в неделю (не более 10% этого связано со всемирной торговлей, остальные 90% — спекуляции).

На этом фоне роль отдельных центробанков и даже главных участников «представления» в лучшем случае ограничена.

Власть стремительно ускользает из рук центральных банков и государств, которые они номинально представляют, и мы слышим настоятельные призывы к новому, более централизованному регулированию на межгосударственном уровне. Это — попытки власти высокого ранга управлять постиндустриальной финансовой системой, используя инструменты, применявшиеся в век «фабричных труб».

В Европе некоторые политические лидеры призывают к отмене национальных валют и созданию единого общеевропейского центрального банка. Эту идею бывшего министра финансов Франции Э. Балладюра и министра иностранных дел Западной Германии X. Д. Геншира поддерживают многие французские, бельгийские и итальянские официальные лица. Л. Лонхардт, экономист Франкфуртского коммерцбанка, говорит, что спустя немного времени «мы, в конечном счете, будем вынуждены иметь европейский центральный банк»[84].

Бывшая премьер-министр Великобритании Маргарет Тэтчер провела арьергардный бой в защиту национального суверенитета. Но даже на глобальном уровне мы начинаем наблюдать рост числа попыток стран Большой Семерки, группы самых развитых в промышленном плане государств, синхронизировать и скоординировать их валютную политику, процентные ставки и прочее. Некоторые академики и эксперты по финансам ратуют за «всемирный центральный банк».

Победа «глобалистов» будет означать дальнейшее ослабление власти существующих центробанков — ключевых регуляторов капитала в некоммунистическом мире со времен рассвета эры «фабричных труб».

В грядущие десятилетия мы станем свидетелями титанической битвы за власть между сторонниками глобальной и национальной концепций экономик, битвы за институты регулирования на мировом рынке капитала. Эта борьба отразит противоречие между умирающим индустриальным порядком и новой глобальной системой создания материальных ценностей, идущей ему на смену.

Однако, по иронии судьбы, эти цели централизации контроля над мировыми финансами на более высоком уровне направлены против предприятий, находящихся на современном этапе экономического производства и распределения, которые становятся все более рассеянными, разнообразными и децентрализованными. Это предполагает, что исход этого исторического сражения за власть не устроит ни глобалистов, ни их противников. История полна сюрпризов. Она может заставить нас воздержаться от принятия спорных решений на неизведанных тропах и изобрести абсолютно невиданные институты.

Одно кажется ясным. Когда баталия за переделку мировых финансов достигнет своей кульминационной точки, многие из величайших «властей, которые есть», будут свергнуты.

Все эти перемены в распределении мировой власти, основанной на деньгах, с исторической точки зрения будут выглядеть незначительными в сравнении с революцией в природе самого богатства. Что-то странное, почти сверхъестественное происходит в Данный момент с самими деньгами — и всей властью, на них основывающейся.

Когда-то богатство было стихийным. Либо оно у вас есть, либо его нет. И это было абсолютным, это было материальным. Богатство давало власть, а власть — богатство. И то, и другое основывалось на землевладении.

Земля была самым большим капиталом. Земля была личной, финитной, т. е. если одно лицо ее использует, то никто другой не может ее использовать в это же самое время. Наиболее замечательным свойством земли является ее осязаемость. Ее можно измерить, вскопать, встать ногами и ощутить пальцами ног, просеять руками. Поколения наших предков либо владели землей, либо жаждали обладать ею.

Сущность богатства начала изменяться тогда, когда фабричные трубы начали коптить небеса. Машины и промышленное сырье: сталеплавильные печи, ткацкие станки и сборочные линии, сварочные аппараты и швейные машины, бокситы, медь и никель, а не земля, стали основной формой капитала.

Но промышленный капитал был по-прежнему финитен. Если одно лицо использует сталеплавильную печь в литейном цехе для производства станин моторов, то никто другой не сможет ее использовать в это же самое время.

Капитал по-прежнему оставался материальным. Когда Дж П. Морган (или другой банкир) вкладывал капитал в какую-либо промышленную компанию, он искал «обеспечения имуществом». При выдаче кредита банкиры требовали в качестве обоснования физически реального, осязаемого обеспечения, т. е. промышленного оборудования.

В отличие от землевладельцев, которые досконально знали свое богатство, каждый холм, каждое поле, каждый источник и каждый фруктовый сад на своей земле, лишь небольшая часть собственников промышленной эры хоть раз видели, а тем более трогали руками те машины и минералы, которые составляли их богатство. Инвестор капитала получал богатство не в материальной форме, а бумагу — простой символ — облигации или акции, представляющие некоторую долю корпорации, использующей капитал.

Маркс говорил об отчуждении рабочих от производимого ими продукта. Но можно говорить и об отчуждении инвестора капитала от источника его богатства.

Сейчас, с позиции зашоренного Маркса и/или Моргана, капитал вновь трансфомируется.

По мере того как возрастает роль сферы услуг и информации в экономике, а сфера производства компьютеризуется, природа богатства неизбежно изменяется. Инвесторы капитала в традиционные отрасли промышленности пока еще по-прежнему требуют «обеспечения имуществом» в виде завода, промышленного оборудования. Инвесторы же в наиболее динамичные отрасли, связанные с высокими технологиями, полагаются на совершенно иные факторы обеспечения своих капиталовложений.

При покупке акций таких компаний, как Apple Computer или IBM, привлекательным фактором является не физическое имущество этих компаний — здания, оборудование, — а способность этих компаний продавать свою продукцию, качество осуществляемого ими маркетинга, эффективность менеджмента, научно-технические разработки их сотрудников. Это относится ко всем компаниям Третьей волны отраслей экономики — таким, как «Fujitsu» или NEC в Японии, «Siemens» в Западной Германии, французская «Groupe Bull», американские «Digital Equipment», Genentech и Federal Express. Символьная доля в товаре означает, как это ни удивительно, ничего более, чем другие символы.

Сдвиг к этой новой форме капитала подрывает основы как марксистской идеологии, так и классической экономической теории, опирающихся на финитный характер капитала.

В противоположность земле или машинам, которые могут использоваться лишь одним человеком или фирмой в один фиксированный момент времени, знание доступно многим пользователям одновременно, и если оно используется с умом, то может порождать даже новое знание. Ему (знанию) присущи свойства неистощимости и неисключительного характера использования.