– Ну, тогда уж в гробнице. Причем довольно комфортной. Я ж там был – видел.

Катя его слова восприняла как упрек.

– Прости. Это нервы.

Разъяренная дикая кошка вмиг спрятала коготки и стала домашней муркой, готовой и бочком о ноги потереться, и в глаза жалобно позаглядывать, лишь бы хозяин не сердился.

– А в милиции? Что сказали в милиции?

– Да ничего, – помотал головой Шахов. – Все по-прежнему: Макс единственный подозреваемый.

– Но они что-то делают? Другие версии прорабатывают? Ну не может же быть такого, чтоб настоящего убийцу никто не видел! В метро ночью всякие работы ведутся: дворники ходят, путейцы… или как их там? Которые рельсы проверяют…

– Дефектоскопщицы, – подсказал Андрей и внутренне вздрогнул, опасливо взглянул на Катю: не заметила ли?

Не заметила. Продолжая кружить по кухне, спросила:

– А в милиции ты про это не сказал? Ну, чтобы они всех, кто со среды на четверг в ночную смену выходил, опросили…

– Думаешь, они сами не догадались? – нервно ухмыльнулся Андрей. – Наверняка уже всех через допросы прогнали, и не по одному разу. Значит, нет ничего, за что бы можно было зацепиться.

– Что же делать?! – даже не закричала, а завыла Катерина.

Андрей отвел глаза в сторону:

– Не знаю.

Спустя час, лежа на узком диванчике в Катиной гостиной, он смотрел в потолок и пытался сам себе ответить на вопрос: когда, в какой момент он решил не отдавать Витьку написанную каким-то подземным чудиком бумажку? Когда шел по Патриаршим? Нет, тогда он про сложенные вчетверо листки во внутреннем кармане куртки даже не думал. Когда, уже выбравшись из-под машины мажорки, несся к «Пушкинской»? Да, наверное… Принял решение, но сам еще об этом не знал. А понял, когда сказал «дефектоскопщицы» и вздрогнул. Показалось, что выдал себя.

Вдруг Андрей резко сел на постели. В голове пронеслось:

«А если менты выйдут на этих теток сами? С Макса снимут обвинение, он вернется и узнает, что я бумагу не отдал… Вряд ли. Менты сейчас уверены, что девчонку убил Кривцов, ничем другим не занимаются, только его ищут. А Витек?»

При воспоминании о Милашкине Андрей похолодел.

«Связь-то через него. Макс пару дней подождет, а потом опять кого-нибудь к Витьку с запиской пошлет. А в записке спросит, что там с показаниями, которые он мне передал?»

Пальцы судорожно вцепились в пододеяльник, и, как давеча Катерина, только тихо, почти про себя, он провыл:

– Что же делать?!

Злые слезы брызнули из глаз. Шахов с силой шарахнул себя кулаком по колену – если б одеяло не смягчило удар, там наверняка остался бы синяк.

– Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! – прошипел Андрей и рухнул на подушку.

Он лежал, стиснув до боли зубы, и думал о том, что Кривцов сломал ему жизнь. Это Макс, находясь все время рядом, сформировал в лучшем друге комплекс неполноценности. Одним своим присутствием. Он звал его какими-то канареечно-портняжными именами: Андрейка, Рюша. Не упускал случая при других опустить, поставить в неловкое положение, морально уничтожить. Кривцов и Катю у него отнял. Стараясь, чтобы гора грехов Макса была побольше, Андрей даже преждевременный уход матери списал на него: дескать, не будь той истории с «дохляком», развитие смертельного недуга не было бы столь стремительным. Он заставлял себя верить в то, что Макс никогда не считал его своим другом, что «дохляк» Шахов всегда был для Кривцова выгодным фоном, объектом упражнений в сарказме и остроумии.

Он заставлял себя верить в это, хотя в глубине души понимал, что просто судорожно ищет себе оправдание.

На ночь Кривцов остался рядом с пациентом: каждые четыре часа колол антибиотики, давал порошки, микстуры, а между процедурами дремал, сидя в старом, провалившемся кресле с подпиленными ножками. У Митрича в пещерке вся мебель была такая, приспособленная, как он сам говорил, под полчеловека.

Спустя сутки вылазка на землю казалась Кривцову чем-то нереальным. Пару раз даже мелькала мысль: а может, ничего этого на самом деле не было? Вдруг это был сон? Но рука сама тянулась к левой скуле, и прикосновение отзывалось тупой болью. Нет, не приснилось. Внутри все противно сжималось от запоздалого ужаса, а перед глазами вставала картина: вот он, Максим Кривцов, лежит посреди грязного двора, раскинув руки, а из груди торчит засаженный по самую рукоятку нож. Видение было таким четким, что Макс вскакивал и начинал метаться по каморке, твердя про себя, как заклинание: «Все обошлось, я живой!»

К утру у пациента почти нормализовался пульс, спала температура, и Митрич не забылся в бреду, а полноценно заснул.

Макс, не зная, куда себя деть, отправился осмотреться в «микрорайоне» преисподней, который стал на время местом его проживания. Большинство пещерок, где и вчерашним, и позавчерашним вечером кипела жизнь, сейчас были пусты. Подземный народ подался на промысел: собирать по скверам и помойкам бутылки, просить милостыню, подворовывать в метро и на рынках. Пока они с Коляном вчера добирались к месту встречи с Андрюхой, новый знакомый много чего рассказал новичку об укладе «кротов». По его словам, в московских подземельях обитает не менее сотни (а может, и две) общин, которые между собой практически не пересекаются. Пополнение с земли либо вливается в уже существующие сообщества, либо образовывает свои, новые. Попытки молодых и наглых выжить «стариков» с лучших – расположенных под центром столицы – территорий пресекаются на корню. Причем почти всегда бескровно – как выразился Колян, «путем мирного урегулирования вопроса». «Интервентам» предлагается на выбор несколько вполне приличных и еще никем не освоенных «микрорайонов». Что касается общины, которая приняла Макса, то на подобных переговорах в качестве основного докладчика она обычно выставляла Нерсессыча. Симонян производил на всех неизгладимое впечатление солидным внешним видом, академичностью речи, аристократическим обращением «господа». Самые отъявленные отморозки слегка робели. И казалось, вот-вот, намереваясь задать вопрос, начнут тянуть вверх руки. Видимо, его образ навевал воспоминания о школе, ассоциировался со строгим, но справедливым учителем.

Стариков и больных, как заверил Колян, здесь бросить на произвол судьбы никому и в ум не придет. Разве только тех, кто сам себе скорую кончину выбрал.

– Поживешь в подземелье – всякого насмотришься, – пообещал Колян. – Тут есть места, откуда за километр тухлым мясом несет. Верный признак, что приближаешься к лежбищу «котиков». Это такие, кто сам даже за водкой или новой дозой подняться наверх не в состоянии. Потребляют, что еще не совсем конченые сожители из жалости подадут, или без воды-еды в беспамятстве догнивают. Наткнешься иной раз на такого: лежит скелет натуральный, глаза мутные, в одну точку смотрят. Ну точно жмурик! Руку для крестного знамения ко лбу поднесешь, рот откроешь, чтоб «царствие небесное» сказать, а он раз – и моргнет… Живой, значит. Только это ненадолго.

Колян собирался познакомить Макса с еще одним легендарным членом общины – стариком афганцем, которого здесь зовут Адамычем.

Об Адамыче Колян рассказывал с уважительным восхищением:

– У него за спиной одиннадцать ходок! Первый раз на зону в пятнадцать лет попал и был уже таким классным щипачом, что кум его своим гостям как номер художественной самодеятельности демонстрировал. Вместо фокусника. К нам Адамыч прибился, когда восьмой десяток разменял. Попервости казалось, развалина, ни на что не годная… Сидел целыми днями, папиросы одну за другой смолил и материл кого-то на чем свет стоит. Оказалось, ментов, которые не дали ему как человеку на зоне помереть. Для него ж тюрьма – дом родной, тем более что настоящего дома никогда и не было. Родился в начале тридцатых, в войну без родителей остался, прибился к какой-то шайке, которая воровством промышляла, а с тринадцати лет стал индивидуальным промыслом заниматься. Специализировался как вор-карманник, а такая профессия наличия коллектива, сам понимаешь, не предполагает.