Подростков, как туманом накрыло. Тихая, серая улица. Где — то вдалеке летит бесшумный, магнитный трамвай, напротив, через дорогу, живая изгородь, слишком яркая, чтобы быть правдой. За изгородью, как мираж посреди пустыни, искусственно зеленеют и шелестят деревья.

Вы переходите дорогу.

— Извини, я не удержался.

— Это было забавно, — отвечаешь ты, и он облегченно смеется.

Через парк идти пять минут. Издалека видна объемная голограмма, гигантский дуб в настоящую величину. Вдоль усыпанных гравием дорожек, черные — выжженные, белые — будто покрытые инеем, газоны, в обрамлении белых же, изогнутых стволов, с тонкими ветвями и искусственными листьями, неувядающее напоминание о настоящем.

Вы подходите к машине, и ты уже знаешь, о чем он спросит, потому просто протягиваешь ему ключи.

— Садись за руль.

Он так неподдельно счастлив, что тебе вдруг хочется в эту секунду остановить время, застыть в этом мгновении, как в янтаре. Фархад открывает машину, по — хозяйски садится за руль и тебя накрывает острое сожаление, болезненное и тягучее, как жажда, ты жалеешь, что у тебя никогда не будет своих детей.

Изменения сохранены

1700/05/31 Понедельник.

Утро понедельника начинается с пробежки, ты надеваешь спортивный костюм, кроссовки, засовываешь глушитель в карман, который выглядит как плеер, забегаешь на кухню, чтоб поставить таймер на оттаивание. Он скоро проснется. Мыши должны быть теплые.

Между собой вы называете их — «моя овсянка».

Бегаешь ты с шести до восьми утра каждый день, но с марта по август это превращается в медленную пытку, весна и лето всегда протекают тяжело, усиливается жажда, ты постоянно потеешь, тебе хочется пить, и хорошо, что нечего, потому что нельзя. Воду в это время года могут позволить себе только неприлично богатые. В естественной среде, в это время у варлаков заканчивается цикл, и они должна впадать в спячку. Шесть месяцев бодрствования — шесть месяцев сна. Твоя оболочка варлака-ратхи изменена и ты можешь позволить себе не придерживаться графика сна, но период смены шипов обостряет это всегда боль. Ты туго затягиваешь запястья гуаровой тканью, пропитанной сеоридом и обезболивающими, закапываешь глаза соком белой далии, чтоб не пугать студентов и стараешься избегать людных мест. Гайоли называют таких как ты, энергетическими вампирами, но на их счастье жизненная энергия людей тебя не интересует, за энергетический обмен отвечает та часть тебя, которая называется “ратхи”, она держит голод под контролем и потому ты можешь жить и работать, не представляя для людей угрозы.

Твой маршрут никогда не меняется, ты пробегаешь мимо школы Святого Михаила, потом сворачиваешь в Михайловский парк, самый огромный кинотеатр на свежем воздухе, где на искусственных газонах лежат надувные матрасы, стоят лежаки, кресла и автоматы с кактусовым соком. Милые, как домашние животные и глупые, как пробки, роботы приносят попкорн, снеки и картошку фри. Рональд кормит всех гамбургерами, прилежно корчит рожицы детям и жонглирует шариками. Дальше на твоем пути лежит Сестринский мост, здание больницы красного креста и дамба, обычно электрический шум пробивается даже сквозь наушники глушителя, но сейчас ты наслаждаешься тишиной.

Ты не устаешь, ты могла бежать так вечность, если бы не боль в руках. Шипы рвутся наружу, натягивают манжеты, мир вокруг мигает, как светофор, красный, желтый, зеленый. Ты останавливаешься и смотришь вниз, туда, где за границей города серебристо — серый, плотный как вата, туман, падает вниз, бесшумные волны ударяются о серый бетон канала, воздух пропитан сухими брызгами, пресными, стерильными брызгами без вкуса и запаха. Там, внутри, притихшее сердце дамбы, что еле бьется, а вокруг пенится сила — сила электричества. Ты глубоко дышишь, но кислород не помогает, шипы тянут и тянут, просятся наружу, горло скручивает от жажды, мышцы от боли, ты разворачиваешься и бежишь обратно.

Звонок застает тебя у самого дома, неприметного красно — коричневого кирпичного, с балкончиками и завитушками, семейное общежитие для преподавателей. Ты могла бы позволить себе что — то получше, на собственные средства, но это обязательное условие для визы — полный, тотальный контроль. Ты достаешь телефон и вытаскиваешь наушники, незнакомый номер настойчиво мигает зеленым.

— Да!

По ту сторону шипение и щелчки.

— Кто это? Говорите!

Шипение сменяет тишиной, а потом связь прерывается.

Ты задумчиво убираешь телефон в карман и мысленно обещаешь себе больше никогда не брать его с собой на пробежку. В сотый, тысячный раз? Достаешь ключи, открываешь дверь, домой ты всегда заходишь со двора, это помогает избегать соседей и информационного табло, на котором бегущей строкой настойчиво ползут новости, цены на воду, на сцеры, курсы валют, мировые скандалы, бесконечная череда протестов и бесконечная череда смертей.

Дома пусто, часы показывают 7–30, Фархад уже ушел на занятия. В раковине стоит немытая тарелка. На кофеварку налеплен стикер в виде сердечка, ровным, мелким почерком написано:

«Доброе утро, у нас кончился кофе! Выпей чаю, от этого не умирают. Кофе я куплю. Удачного дня!»

Без кофе плохо, он хорошо перебивает вкус ауриента. Ауриент привозят каждый день, в больших пластиковых бутылках из — под воды, бутылки стоят везде: в коридоре, в ванной, в кухне. Мутная жидкость, сок аурии, бурого, мерзкого растения, с кислым запахом, шесть месяцев в году он заменяет вам воду. Воды в доме вообще нет, перекрыли еще в конце апреля, служба контроля поставила заглушки и пломбы на трубы и краны, теперь до сентября вы живете в режиме солнечных ванн, ауриента и государственных бань и прачечных.

Фархад не против, он не потеет и без труда отключает вкусовые рецепторы, а тебе паршиво и приходится выкручиваться, добавлять пряности и много сахара. Ты идешь в ванну, снимаешь потную футболку, бросаешь в корзину для грязного белья и на минуту останавливаешься перед зеркалом. От шеи вниз, по груди и животу разбегается татуировка, будто гигантский паук поселился в выемке между ключиц и живет там, только затем, чтоб ткать свою гигантскую, серебристую паутину. Это особая честь, от которой теперь только горечь во рту и жар по ночам. Татуировка это то, что сшивает все части тебя в одно целое, из отражения в зеркале на тебя смотрит почти человек. Почти.

Ты возвращаешься на кухню, достаешь из холодильника остатки вчерашнего мороженного и шоколадный сироп, в мультиварке все еще стоит горячая, овсяная каша, но тебе не хочется есть, от боли слегка подташнивает и кружится голова. Первая пара занятий в 10.00 и можно еще успеть попасть в парикмахерскую к Ирине, уложить волосы.

Школа Святого Михаила не самое престижное, но очень известное учебное заведение, основанное Красным крестом, после очередного тяжелого голодного года. Каждый раз, входя в высокие, деревянные двери, обитые железом, проходя по узкому, каменному мосту и оказываясь во внутреннем дворе — колодце, ты вспоминаешь о войне. Здание школы ничто иное, как оборонительное сооружение. Замок, холодный, пропитанный историей и памятью войн. Для тебя это было вчера. Для гайоли вечность назад. Глядя в окно своего кабинета, на извилистый изгиб внешней стены, на бойницы, башни и баскетбольную площадку, где дети беззаботно кидают мяч в корзину, ты завидуешь гайоли, их короткой памяти и короткой жизни.

На двери твоего кабинета табличка: История и культура Неведомых рас. На столе табличка с именем: Анна Индира Ксарави. На доске нарисованное мелом Древо Изначального. Ты никогда не рассказываешь о том, что на самом деле оно вовсе не похоже на дерево, избегаешь всего, что трудно объяснить, ищешь аналоги и метафоры, за три, четыре урока очень устаешь постоянно подбирать слова и защищаться. Дети жестоки, они не играют в дипломатию, они откровенны и оголены, как провода, тебе понадобилось пять лет, чтобы смириться с тем, что из тебя плохой педагог.