Дейтц почти шепотом произнес:

— Но как-то не представляю, чтобы я мог поступить таким образом. Не люблю копаться в грязи — сам замараешься так, что потом не отмоешься.

“Ну уж я бы не стал колебаться, — подумал Хауден. — Я бы на твоем месте не упустил такого случая”.

— Может быть, я и воспользовался бы тем, что попало мне в руки, если бы не одно обстоятельство. Понимаете, я и так вас одолею. — Бонар Дейтц помолчал, потом сказал со спокойной уверенностью:

— Парламент и народ никогда не примут союзного акта. Вы потерпите поражение, а я одержу победу.

— Так вы знаете?

— Уже несколько дней. — В первый раз за все время их разговора Бонар Дейтц усмехнулся. — У вашего друга из Белого дома тоже есть своя оппозиция. В Вашингтоне произошла кое-какая утечка информации. Ко мне прилетали два сенатора и конгрессмен. Они представляют тех, кому не нравится вся эта идея в целом или условия ее реализации. Наша беседа, должен вам сказать, была весьма подробной.

— Если мы не объединимся с Соединенными Штатами, для Канады это будет национальным самоубийством, полным уничтожением, — серьезно заметил Хауден.

— А по-моему, самоубийством для нас станет именно объединение, — спокойно возразил Дейтц. — В войнах мы участвовали и раньше. И я бы предпочел повоевать еще раз, но только в качестве независимого государства, а там будь что будет.

— Надеюсь, вы пересмотрите свою точку зрения, — сказал Хауден. — Подумайте, подумайте глубоко и серьезно…

— Уже думал. Свою политику мы определили. — Лидер оппозиции улыбнулся. — Вы уж меня простите, но свои аргументы я попридержу до дебатов и выборов. Вы ведь, конечно, собираетесь провести выборы?

— Да, — не стал уклоняться от ответа Хауден.

— Так я и предполагал.

Словно сговорившись, они одновременно поднялись на ноги. Хауден с некоторым смущением выдавил из себя:

— Думается, я должен поблагодарить вас за это, — он взглянул на стиснутый в руке конверт.

— Я бы предпочел, чтобы вы воздержались. Нам обоим будет неловко. — Бонар Дейтц протянул ему руку. — Вскоре нам предстоит стать воюющими сторонами, последуют взаимные оскорбления, это уж как водится. Хотелось бы думать, что в них не будет ничего личного.

Джеймс Хауден пожал протянутую руку.

— Ничего, — пообещал он, — обойдемся без этого. “Несмотря на всю свою изнеженность и хрупкость, — подумал Хауден, — Бонар Дейтц выглядит сегодня, как никогда, могучим и крепким”.

Премьер-министр торопливо вошел в свой парламентский офис, держа в руках пачку бумаг.

Весь его неприступный вид выдавал непреклонную решимость.

В офисе его ждали Ричардсон, Милли, только что вошедшая Маргарет Хауден и Эллиот Прауз. Последний с тревогой и беспокойством поминутно поглядывал на часы.

— Время еще есть, — бросил ему Хауден, — правда, только-только.

Он обратился к Маргарет:

— Подожди меня в кабинете, дорогая. Когда она вышла из приемной, он нашел в своих бумагах обрывок телетайпной ленты, переданный ему Ричардсоном. Это было сообщение о вынесенном в Ванкувере приговоре: освобождение Анри Дюваля, выговор судьи Эдгару Крамеру. Хауден сумел прочитать его всего минуту назад, когда возвратился в зал палаты общин.

— Дело плохо, — начал было Ричардсон, — но мы еще можем спасти…

— Знаю, — перебил его Хауден. — Как раз это я и собираюсь сделать.

Он сознавал, что располагает теперь свободой действий, которой прежде был лишен. То, что случилось с Харви Уоррендером, безусловно, трагедия, но личной угрозы ему, Хаудену, больше не существует. Заявление Уоррендера об отставке, коряво написанное, но не утратившее от этого силы, было у него в руках.

Обращаясь к Ричардсону, премьер-министр распорядился:

— Подготовьте и распространите заявление для печати о том, что Дювалю будет немедленно выдана временная виза на въезд. Можете со ссылкой на меня указать, что мы не намерены оспаривать решение ванкуверского суда и не станем предпринимать дальнейших попыток его депортировать. Сообщите также, что по моей личной рекомендации кабинет рассмотрит вопрос о скорейшем предоставлении Дювалю в порядке исключения полного статуса иммигранта. Добавьте что-нибудь о неизменном уважении правительства к прерогативам судебной власти и к правам личности. Вам все ясно?

— Яснее не скажешь, — одобрительно заявил Ричардсон. — Вот теперь вы дело говорите.

— И вот еще что, — слова торопились, обгоняя одно другое, в голосе слышались приказные нотки. — По этому поводу прямо на меня ссылаться не надо, но я хочу, чтобы стало известно, что этот тип Крамер освобождается от своих обязанностей и отзывается в Оттаву, где в отношении него будут приняты дисциплинарные меры. Более того, если вам удастся заронить мысль о том, что этот самый Крамер с самого начала ввел правительство в заблуждение и не правильно информировал нас о деле Дюваля, будет еще лучше.

— Хорошо, — констатировал Ричардсон. — Просто отлично.

Резко повернувшись к помощнику, премьер-министр приказал:

— И проследите, чтобы это было исполнено. Позвоните заместителю министра и скажите, что я так распорядился. Можете добавить, что я считаю Крамера недостойным впредь занимать ответственный пост.

— Да, сэр, — ответил Прауз. Премьер-министр умолк, переводя дыхание.

— Взгляните на это, — вмешалась Милли. Не отходя от телефона, она передала Хаудену телеграмму, поступившую минуту назад от канадского верховного комиссара в Лондоне. Начиналась она словами: “Ее величество любезно изъявила согласие принять приглашение…”

Значит, королева посетит Канаду.

Это им поможет, сразу понял Хауден, и очень здорово поможет. Он быстро прикинул и заявил:

— Палате сообщу об этом завтра. Сегодня такая новость была бы преждевременной. А вот обнародованная завтра, на следующий день после заявления о союзном акте, она будет таить в себе намек на монаршее одобрение. К тому же завтра, даже если сообщения о союзном акте и достигнут Лондона, у Букингемского дворца уже не будет времени передумать…

— Заявления об отставке. Шесть, как вы ожидали, — суховато доложила Милли. В руке она держала стопку скрепленных вместе листов.

На верхнем Хауден разглядел подпись Адриана Несбитсона.

— Возьму с собой и внесу на рассмотрение палаты. — решил он. — Тянуть с этим нечего. Есть еще одно заявление об отставке, но вы оставьте его пока у себя. — Он нашел заявление Уоррендера и распорядился:

— Придержим на несколько дней.

Рекламировать еще одно проявление разногласий в кабинете не имело смысла. К тому же отставка Уоррендера никак не была связана с союзным актом. “С недельку подождем, — размышлял Хауден, — а потом сообщим об отставке, а в качестве причины назовем неудовлетворительное состояние здоровья. Что в данном случае для разнообразия будет правдой”.

Ему в голову пришла еще одна мысль. Он обернулся к Брайану Ричардсону:

— Добудьте мне кое-какую информацию. Тут на днях лидер оппозиции принимал неофициальную американскую делегацию. Двух сенаторов и конгрессмена. Нужны имена, даты, места, где встречались, кто присутствовал, все, что сможете разузнать.

Ричардсон кивнул:

— Попробую. Затруднений, думаю, не будет. Эту информацию он сможет использовать во время дебатов как оружие против Бонара Дейтца, решил Хауден. Его встреча с президентом широко освещалась, в то же время встречу Бонара Дейтца можно будет представить как тайное совещание. А если искусно приукрасить, то потянет душком заговора. Людям это не понравится, а разоблачение — из уст премьер-министра — станет сильным ударом. Он прогнал прочь укол совести. Это Бонар Дейтц может позволить себе такую роскошь, как снисходительное великодушие. Ему же, лидеру, борющемуся за политическое существование, такое не по карману.

Эллиот Прауз нервно напомнил:

— Время…

Хауден молча кивнул. Прошел в свой кабинет, плотно прикрыв за собой дверь.

Маргарет стояла у окна. Она обернулась на звук его шагов и улыбнулась. Когда Маргарет попросили покинуть приемную, острая обида, что ее исключили из числа посвященных, что существуют вещи, предназначенные для ушей других, но не ее собственных, на мгновение кольнула ей сердце. В каком-то смысле, подумала Маргарет, это типично для всей ее жизни — в отличие от Милли Фридмэн ей всегда ставили пределы, которые не разрешалось пересекать. Возможно, это ее собственная вина — она никогда не проявляла особого интереса к политике, но как бы то ни было, время протестовать давно упущено. Маргарет тихо произнесла: